Ауэзхан Кодар - Порог невозврата

– Это мои опыты с пространством и временем, – счел нужным пояснить Такен.

– А это? – недоуменно спросил Агзамов.

В воздухе, казалось, без всякой опоры, напоминая полусидящих людей, висели как бы две изогнутые ленты. Несмотря на узкую полоску пустоты между ними, они были строго параллельны друг другу. Концы ленты соединялись так, что напоминали символ бесконечности.

– А, это лента Мёбиуса, – приветливо пояснил Такен.

Агзамов что-то смутно помнил про эту ленту, но настолько смутно, что бесполезно было напрягать память. Такен, как будто угадав это, поднес к нему альбом.

– Это знаменитый рисунок Эшера. Видите: по замкнутой, изогнутой вдоль ленте и с той, и с другой стороны, двигаясь в одном и том же направлении, ползут муравьи. А происходит это благодаря кривизне пространства.

«Но зачем его искривлять?» – подумал Агзамов.

– На самом деле, нет ни жизни, ни смерти, есть только кажимость истины. Вспомните Парменида: «Бытие есть, небытия нет». Все дуальности – кажимость. Мое творчество – разоблачение этой кажимости, – вдохновенно продолжал Такен.

Агзамов из философов знал только Гегеля и Маркса. Истина, достигнутая ценой искривления пространства, его не интересовала. Подавляя зевоту, Агзамыч заозирался по сторонам. Комнатка вся была загромождена сетевидными железными конструкциями, они даже с потолка свисали, по углам стояли макеты зданий и улиц, тут и там виднелись муляжи и скульптурки.

Внимание Агзамова привлекло что-то вроде бюста, но какого-то очень странного свойства, если не сказать больше. Подойдя ближе, он увидел совершенно лысую голову, над которой висели ее волосы, но как-то частями – надо лбом небольшой чуб, а над затылком две затянутые в узел косы, лицо же с раскосыми глазами и губами, как бы полумесяцем растянутыми в улыбке, поражало гримасой самодовольного лукавства, мол, знай наших, мы такое можем загнуть, вам и не снилось!

– Это Тазша-бала, – прервал недоуменное молчание Агзамова Такен. – Помните, персонаж казахских сказок? – На вид простак, лысый, вшивый, неказистый, такой вечный пастушок по жизни, а на деле, – хитрый пройдоха, а копнешь поглубже, – так умница. Казахские батыры возвращаясь из дальних странствий обычно проникали в свой аул под видом такого мальчика-паршивца, чтобы не вызвать ни в ком подозрений – мало ли таких шляется, прогоняемых тычками и затрещинами! Ему даже посвящена особая сказка «Сорок небылиц», где он в состязании по лжи обыгрывает дочь хана и с триумфом женится на ней. Если честно, я уважаю этого малого. Судьба к нему черства, немилосердна, никто его не считает за человека, но в нем столько человеческого достоинства, жизнелюбия и находчивости, что он ввергает в смущение власть имущих, заставляя их признать, кто в этой жизни умнее и талантливей. Вы знаете, как бы к нему не относились другие, как бы его не пытались принизить или возвысить, настоящий талант неукротим и неиссякаем и не нужно ему ничего кроме собственной убежденности в своем таланте. Конечно, ему не помешали бы и признание, и почет, и материальное преуспеяние… Но кто же их ему даст? Ему, отторгнутому за край ойкумены, подвергнутому остракизму за то, что он не такой как все, как будто он виноват в том, что ему не дают заработать, не дают состояться, не дают жить равным среди равных, не говоря уж о признании его выдающихся заслуг.

Мне кажется, это корневой образ для казахов, это архетип таланта, обреченного на забвение, а зачастую и презрение, – в темной, невежественной среде, озабоченной лишь удовлетворением своих первобытных инстинктов. В представлении казахов все великие люди, включая и Абая, и Чокана, и Махамбета – паршивцы, поскольку позволяют себе выйти за пределы привычного. Я не знаю другого такого народа, который занимался бы систематическим отстрелом своих самых достойных людей. А именно, надежды нации. Как может такая нация вырасти или состояться? Никто нас не тормозит, только мы сами! То, что для других народов – исключение, для нас – правило! И, тем не менее, самое поразительное то, что народ живет, пусть – как Тазша-бала, но он несет свой крест и, потому, достоин уважения! И не только уважения, но и высшего его выражения – хварны! Вам, наверное, знакомо это понятие?

Глаза Такена горели, лицо пылало, руки двигались как бы самопроизвольно. Агзамову было странно видеть Такена таким возбужденным. За это короткое время он успел проникнуться к нему уважением за сдержанность и такт, и вот, – пожалуйста…

– Да, я знаю, что это такое, – спокойно произнес Агзамов. – Мы с одним моим другом были первыми в Советском Союзе, кто заговорил о хварне. Только нашу книжку сожгли, а друга так затравили, что он покончил с собой.

– Так вы дружили с Адоевым? – изумился Такен.

– Я думал, наша дружба всем известна? – в свою очередь удивился Агзамов.

– Простите, я не знал, – признался Такен.

Но Агзамов уже далеко ушел в свои мысли. Перед его глазами стоял Рустам Адоев, его друг и учитель, кумир его горячей, увлекающейся юности.

Рустам был сыном крупного геолога, а сам стал археологом, исследователем наскальных изображений – петроглифов. Они познакомились, когда Агзамову было 23, а Рустаму – под 30. По существу он был его первым учителем. Поражала эрудиция Рустама – без дна и берега, способность мыслить в полете над человечеством. Когда вышла их первая книжка, все шишки достались Адоеву и он не выдержал, – ушел из этого мира, бросился в горах в пропасть. Агзамову же пришлось публично отречься от книги. Это было, пожалуй, больнее, чем упасть в пропасть.

– Так вот, – донесся до него как сквозь туман голос Такена. – Я переосмыслил визуальный образ хварны. Обычно она изображалась как сияние над тиарой правителя или жреца, а я поместил это сияние в пространстве между волосами и лысиной мальчика-паршивца, зато начиная с плеч, я облачил его в царский кафтан и дал в руки булаву и шар – знаки царского достоинства. Тем самым, я хотел сказать, что хварна – это не подарок богов, а внутреннее свойство, которое придает царское величие даже скромному пастуху. Обратите внимание на шею Тазша-балы, она вся усеяна родинками, это признаки царской хварны, она дается авансом, в счет будущих заслуг!

Агзамов непроизвольно провел по своей шее и тут же вспомнил о выпавших с утра родинках. Так вот оно что, это был знак того, что он лишился хварны, т. е. божьей благодати и защиты. Агзамова бросило в пот, к горлу подступил ком тошноты, голова загудела. Такен продолжал о чем-то мерно говорить, и этот рассудительный тон вернул Агзамова к реальности.

«А может, прав Такен: хварна – это всего лишь внутреннее свойство, тогда я ее никак не могу потерять. Она всегда будет при мне. Возможно, со мной не будут носиться, как раньше, но живет же, к примеру, Такен. Его никто не осыпает милостями, не превозносит, он еле выживает, судя по этой скромной мастерской, но спокойно продолжает творить и как творит – свежо, самобытно, национально. Все, что мы с Адоевым едва намечали в теории, он полновесно воплотил в искусстве. И возможно даже пошел дальше нас. Ибо для него национальное неотделимо от общечеловеческого».