Ян Войк - Изнанка

– Только вот что, Ванюша, ты можешь сколько угодно морочить себя и других, но не меня. Я-то тебя насквозь вижу, сколько бы не притворялся. Ты наш со всеми потрохами. Так что будет нужно, только позови меня, милый. И ты тоже, Андрюша. Только позовите и я тут как тут, как эта… Сивка-Бурка.

Она снова засмеялась. И под этот хриплый смех захлопнула за собой дверь.

Милавин не двигался, продолжая прислушиваться. Некоторое время в соседней комнате было абсолютно тихо. А потом снова деловито зазвякали металлические детали. Чистка оружия продолжалась.

Андрей надеялся провалиться в сон безо всяких видений и хоть ненадолго забыть всё, что случилось. Но ему это не удалось. Он ворочался, часто просыпался или же беспомощно барахтался где-то между сном и явью, продолжая думать и переживать. В невнятных полубредовых видениях он то опять кричал на Ольгу, срывая голос, и прогоняя её прочь. То, напротив, вымаливал прощение у Сашки – во сне она была живой, настоящей, только стояла в нескольких метрах от кровати, так что он не мог до неё дотянуться, и всё время молчала. А иногда он прокрадывался в соседнюю комнату с ножом в руках и убивал спящего Ивана. Эти сны причудливо переплетались между собой, перетекая один в другой, или обрывались на полуслове, когда он просыпался в абсолютной темноте и отчаянно шарил рукой в поисках фонарика на тумбочке.

Проснувшись в очередной раз, мокрый от пота и хрипло дыша от возбуждения, Андрей даже не мог вспомнить, что именно ему снилось. За окном начинало светать. Никакого рассвета, просто непроглядная ночь потихоньку сменялась серыми пасмурными сумерками. Он бросил взгляд на циферблат настенных часов, выполненных в виде расписного греческого блюда, они висели как раз напротив кровати. Стрелки показывали четверть восьмого. Милавин не без труда выбрался из перекрутившегося за ночь, влажного от пота одеяла и сел на кровати. Он чувствовал себя чудовищно, бесконечно уставшим, но спать дальше всё равно не было смысла, потому что сон этот не приносил ни отдыха, ни забвения.

– Доброе утро, папа, – то ли шёпот, то ли вздох, а может быть, даже его собственные мысли.

Андрей оглянулся. Призрак его дочери, едва различимый в утреннем сумраке, всё ещё сидел на стуле.

– Доброе утро, – солгал он. – Ты что, вообще не ложилась?

– Нет. Я больше не хочу спать. А вот ты спал очень плохо. Всё время ворочался и что-то там бормотал. У тебя кошмары?

– Ну да, – он отвёл глаза и суетливо начал обуваться. Смотреть на то, что стало с Сашкой, ему по-прежнему было больно.

– Папа…

– Что? – откликнулся Милавин, зашнуровывая ботинок.

– Что же теперь с нами будет?

Вопрос повис в воздухе. Больше всего на свете Андрей хотел бы сказать ей: «Всё будет хорошо, родная», но лживые слова застряли в горле, и он так и не смог их произнести. Милавин снова посмотрел на дочь, но не нашёл, что ей ответить. Молчание длилось несколько секунд.

– Я не знаю, родная, – наконец вытолкнул он из себя и тут же добавил, вспомнив собственные сны. – Ты прости меня… Прости, что всё так получилось.

– Но ты же не виноват.

– Виноват. Я очень виноват перед тобой. Я мог всего этого не допустить.

– Хорошо. Тогда я тебя прощаю, – у неё это прозвучало легко и совершенно искренне, но она тут же задала следующий вопрос. – А ты простишь маму?

– Маму?… – к такому повороту Андрей не был готов и растерялся.

– Да. Я вижу, ты на неё злишься. Она тебя очень сильно обидела. Но ты ведь простишь её, правда? Просто я… я очень хочу, чтобы мы все снова были вместе. Как раньше…

– Саша, тут… всё не так просто…

– Я знаю. Но ты ведь её любишь?

Милавин опустил глаза в пол. Он сидел на кровати в одном ботинке и выглядел довольно глупо, но чувствовал себя ещё глупее, потому что опять не знал, что сказать.

– Скажи, любишь или нет? Это очень важно. Потому что если ты кого-то любишь, то, конечно, очень сильно обижаешься, когда он или она делают что-то не так. Но потом всё равно прощаешь, как бы сильно тебя не обидели. Помнишь, как мама обижалась на меня, за то, что я разбила бабушкину вазу, ту с драконами. Она со мной три дня почти не разговаривала. Но потом всё-таки простила. Потому что она любила меня. И сейчас любит. А ты её?

– Саша, она ведь не вазу разбила…

– Я знаю, – повторила Сашка и заявила с такой простотой и непосредственностью, как могут об этом говорить только дети. – Она убила меня и себя. Это плохо. Гораздо хуже, чем разбитая ваза. Но ты всё равно должен её простить. Ты ведь её любишь.

– Ей надо было просто чуть-чуть подождать, – произнёс Андрей, обращаясь скорее к самому себе, чем к дочери. – Совсем немного. Я бы всё уладил.

– Но она ведь осталась совсем одна. И ей было очень-очень плохо. Мне и тебе тоже было плохо, но с нами кто-то был. Со мной Максим, Юра, Витя, Анечка и Коля, с тобой – Иван, а с мамой никого не было. Наверное, ей было намного тяжелее, чем нам, если она так устала.

– Саша, ты не понимаешь…

– Нет! – не дослушав его, она вскочила со стула, в голосе появились звонкие отголоски, наверное, если бы могла, Сашка сейчас кричала во всё горло. – Это ты не понимаешь! Кому хорошо от того, что ты злишься?! Мне?! Маме?! Тебе?! Нам всем плохо! Ты должен её простить! Должен! Чтобы всё стало, как раньше!

– Ничего уже не будет, как раньше! – Милавин не выдержал и сам сорвался на крик, вся пережитая боль и горе рвались сейчас вместе с криком наружу. – Ничего и никогда! Потому что ты умерла! Всё кончено! И хватит об этом!

Сашка шарахнулась от него назад. На её дымчатом лице отразилась смесь страха и обиды. Андрей не остановил её, вместо этого он снова взялся обуваться. С отчаянным остервенением Милавин затягивал шнурки и вязал узлы, хотя сам толком не понимал, на кого злиться. В соседней комнате тоже послышалась какая-то возня, а потом звук шагов по ковру, похоже, они разбудили Ивана. Девочка беззвучно переместилась к окну и замерла, глядя сквозь тюлевую занавеску на Севастопольский проспект.

Андрей поднялся на ноги, подошёл к ней сзади, потянулся, чтобы обнять, но вовремя опомнился и просто встал у неё за спиной, не зная, куда девать собственные руки.

– Извини. Я не хотел на тебя кричать. Просто сорвался.

– Почему ты не хочешь простить маму? – спросила Сашка, не оборачиваясь.

– Твоя бабушка, моя мама, как-то сказала мне, что всё на свете можно исправить и простить, кроме смерти.

– Ты стал любить меня меньше, после того как я умерла?

– Нет, что ты, родная… Я всегда буду тебя любить.

– Значит, после смерти ничего не заканчивается, – вот теперь Сашка обернулась и заглянула отцу в глаза. А он в третий раз за это утро не нашёл, что ей ответить…

– Проснулись уже? – на пороге комнаты стоял хмурый, невыспавшийся Иван. – Вот и ладно. Давайте собираться и завтракать. Скоро будет совсем светло.