Виктор Петров - Рекламный ролик

Гарькавый как завороженный уставился в окно и щелкает, щелкает курком ружья.

«Отменный кадр, — машинально отметил Костя. — Капли на запотевшем окне, и те же капли на тоскливом лице. Все остальное сейчас не главное, пустячное… Чуть недопроявить — уйдет в черный провал».

— Патроны ему зачем, если ружье не взял?

Гарькавый пыхает под нос, сдувая с кончика капли.

— Думал, догонять кинусь… А ведь просчитался, крыса! — внезапно повеселел Гарькавый. — Заветный патрончик я всегда во внутрянке ношу!

Он сдул с патрона табачные крошки, загнал его в ствол.

— Вот что. Ждать, пока ты отлежишься, дурость получится. Наметет выше брюха, да и не ходоки мы потом с тобой без шамовки. Речки вспухнут. Гриня-то ведь недаром слинял — местный он… Сейчас дорога каждая минута, за хребет надо перевалить. Ухожу я тоже… Переть мне тебя не по силам. Доберусь я до Слюдянки, значит, и тебе счастливая масть — жить будешь…

Костя молчал. По затылку снова будто стучало обухом топора. Что кино? Маломощное зрелище… Научиться бы настроение на экране прокручивать, чтобы зритель на всю жизнь запомнил, как пахнет сейчас смертью снег с сапог Гарькавого. Может, тогда кто-то из сидящих в зале и позаботится о его сынке… У Лешки уже вылезли два верхних зуба, и на любое, даже фальшивое внимание к себе сынка радостно смеется: «Гы-гы-гы». «А как же она одна с сыном?» — подумал Костя о жене.

Гарькавый разложил остатки супов на две одинаковые доли, И от стола было отошел, но не выдержал — осклабился.

— Жирновато тебе половину, валяться-то… А мне жратва для силов нужна. Не дойду я — тебе и вовсе супы бесполезны. Так что по справедливости давай…

Он заново переделил супы и смахнул вместе с сухарными крошками свою долю в рюкзак.

— Ружьишко ты сам обещал. Помнишь, обещал? Что, иль, может, напомнить тебе? — истерично выкрикнул Гарькавый, как клоп наливаясь красной злобой. — Я напомню! Прижало тебя, киношник, так и уравнялись сразу. Олежком зовешь! А подарок сделать от души Олегу Павловичу — снова в кусты? Стыдно, киношник? То-то же!

«Молчать с ним. Психопат. Пристрелит…» — приказал себе Ивин. Но когда Гарькавый потянулся к кофру с кинокамерой, не выдержал:

— Не трожь, Олег. Бесполезен он тебе, не продать. Не трожь, говорю!

— Дурочка! — ласково и нагло оборвал его Гарькавый. — И до порога не доползешь сейчас с ним. Медвежатник… А я тебе по дороге панорамок накручу с первым снегом. Для тебя же стараюсь! — с надрывом выкрикнул Гарькавый, но Костя его уже не слышал. Только на перекошенном злобой лице с челочкой беззвучно и плавно, как бы в замедленной киносъемке, сокращался черный рот.

Придя в сознание, Ивин сразу оценил изменившееся освещение: окно полностью залепило снегом. Гарькавый увидел, что Костя очнулся:

— Очухался? Дров я тебе наготовил. Вон под нарами забил все. Хватит дров. Ну, лады, что иль? Давай, киношник… Нет здесь больше Олега Павловича Гарькавого!

Снег засыпал, засыпал тайгу. Разводьями влаги проступал на брусьях потолка, порывом осатанелого ветра вметывался через щель между бревнами над головой Кости. Сырые крупные снежинки отчужденно касались пылающего лба. Пороша возле порога не таяла, как в первые дни после ухода Гарькавого. Заготовленные им дрова быстро кончились: Костя топил печь круглосуточно, надеясь, что жар исцелит его. А выискивать в буран сухостойные лесины, рубить их тупым топором, одному тащить чурбаны до избы не было сил. Упал бы лицом в снег и не встал.

Ночью в полудреме терял контроль над собой, и тогда истощенное тело терзали судороги. Ветер ревел в обледенелую трубу печи голосом Гарькавого.

«Сдохнешь, дуралей! Круши на дрова полати, нары, стол! Плевать тебе на мнение охотников! У тебя Леха, кровный сын, продолжатель рода! Сиротой хочешь оставить, вроде меня?!»

И Костя вскакивал, лихорадочно искал топор, чиркал зажигалкой, но, опалив пальцы, просыпался. Память выплескивала все обиды, унижения, испытанные от Гарькавого, и Костя мстил ему единственно доступным способом — горячечно шептал:

— Фигу тебе без масла! Отец после войны мины искал в ихних виллах — спасал фашистские перины, а я у своих должен изрубить зимовье? Тьфу на тебя, нечисть, тьфу!

Он исступленно массировал ноги. Потом в неприметных местах — с обратной стороны нар, с ножек стола — настругивал щепок и разводил в печи чахлый костерок. В этот момент жутко скрипела дверь и на стене вырастала тень Грини. Костя бормотал, мол, я только щепок, руки спасти…

В один из дней за раму облепленного снегом окна уцепилась птица, кажется, ворона. Пробарабанила клювом лунку чистого стекла. Костя увидал обезумевшую реку, черная вода слизывала сугробы возле самого окна. Ум пронзила догадка: гигант преследовал их, враждебно пахнущих дымом, лишь потому, что хотел жить! Зверь чуял близкий снег, но не мог залечь в берлогу — не нагулял жира. Тут добыча из трех человек…

Руки, ноги Ивина враз парализовало, майка взмокла от холодной испарины: вдруг раненый шатун вернется за ним сюда? Ужас смазал очертания двери в бурое пятно. Костя на мгновение ослеп. И снова голос Гарькавого шепнул ему из печи:

— Достоинство, чудак… Забыл? За сына дерись!

Костя больше не колебался — разнес топором стол. Крышкой стола наглухо заколотил окно, а ножку вщемил в ручку двери вместо засова. Огляделся в темном склепе. Из щели порога юркнула и спряталась в углу змейка воды, за ней другая. Вода напористо запузырилась по всему полу…

«Дойдет до нар — залезу на чердак, потом на крышу…» — равнодушно подумал Костя. Лег на нары зеленым лицом к стене.

…Пошлой буффонадой выглядели бы на экране последние часы его жизни. Сымитировать зимнее наводнение нельзя, придется обманывать зрителя монтажными перебивками. Вот общий план кипящего речного порога с белой ватой на валунах вместо снега. Вот средний план — вода хлынула в дверь, снимут, конечно, в павильоне. Вот крупняк — ужас на лице героя… Обязательно переиграет! Еще и потребует за муки творчества оплату по высшей ставке…

Но неужели ради умения слепить жалкую иллюзию правдоподобия учился он грамотному построению кадра? Учился денно и нощно, даже в трамвае. Контролер требовала с него рупь за безбилетный проезд, а он изучал ее сквозь видоискатель «Лейки», словно дичь сквозь оптический прицел, и мучительно гадал, каким объективом ее сразить — длиннофокусным или широкоугольником?

Он не признавал иных оценок, кроме отличных. Он услыхал в курилке МГУ мысль о познании искусства научными методами и после того месяц разгружал по ночам вагоны — зарабатывал деньги на японский цветометр. Пытался выяснить с помощью цветометра, чьи краски излучают большую энергию, Рембрандта или Шагала.