Ольга Паволга - Записки на запястье

На фотофоруме один человек спросил, не портит ли занятие фотографией зрение, потому что он хочет сменить работу и думает над выбором новой профессии. Стало быть, прикидывает риски. Его, конечно, не пощадили и засмеяли, а парень, между прочим, стоял и честно читал надпись на камне про коня и голову, выбирая, чего ему меньше жаль.

Иногда кажется, что там наверху кто-то ест печенье над клавиатурой и пара клавиш западает. Под песню Агузаровой про Марину, где это имя повторяется много раз, из почтового ящика, откуда я сто лет достаю только квитанции, мне выпадают в руки телеграмма и открытка, обе от Марин.

В сберкассе видела некрасивую добрую женщину с именем Улизько Ираида.

Приходил мастер настраивать монитор, просил, чтобы я учитывала повышенную яркость монитора и готовую картинку выпускала с поправкой, формулировал так:

— Оля, не темните, а то получится страшное мясо.

За моим окном трубы и, когда ветренно, дым проносится в небе как облака в фильмах National Geographic с ускоренной прокруткой кадров, когда нужно показать как медленно что-нибудь прорастает или распускается, мол за это время успевает смениться день. В такие дни сижу у окна и расту медленно, медленно, как баобаб.

Три недели в дублинской школе языка с людьми, которые не говорят по-русски и знать о тебе не знают, очень хорошо дают понять, как, собственно, ты обычно строишь свое общение, что делаешь, чтобы все любили тебя, как миленькие. Языковой барьер, замедляя коммуникацию в разы, даёт возможность разглядеть всё подробно. Оказывается, я делаю всего две вещи, которых всегда достаточно — смешу и фотографирую людей. Это было бы печально и очень обидно, если бы я не знала наверняка, что от того, кто бы смешил и снимал меня, я не отрывала бы глаз.

Живу в маленьком общежитии при начальной церковной школе для девочек и, чтоб дойти до столовой, нужно пройти через все классы по очень длинному коридору. Идти приходится вечером сквозь тёмные, пустые классы с детскими вещами, запахом красок, клея, с поделками на подоконниках, застывшими в воздухе детскими криками и статуями девы Марии по углам. Мне страшно, воображение включает все художественные фильмы про детские привидения, и я трушу ходить одна. Мальчики, которые берут меня с собой, дурачатся, носятся, играют в бесчисленных дверях и закоулках в Doom, выпрыгивают и орут. Дёргаю одного за рукав, жалуюсь, чтоб перестали меня нервировать. Один останавливается, склоняет голову на бок, как собака, и с сочувствием говорит:

— А младшего братишки-то и не было…

Глупая шутка на английском, которой я впервые рассмешила живого французского человека.

Брели под дождем в школу с Лоран, раскрыли на ходу газету, на которой тут же расплылись крупные капли, и француженка пробормотала:

— Well, what new?

— I think you had better to say «Well, wet news».

Постоянно думаю о том, что всего за три недели, с таким маленьким словарным запасом, все эти бразильцы, испанцы, итальянцы, корейцы и японцы, которые учились со мной, так и уехали, узнав друг друга только едва. Так из-за ветра складывают газету, чтобы в руках держать только передовицу.

На рынке паренек листает большой каталог постеров не прерываясь, как если бы он пил хорошими глотками что-то прохладное, на секунду замирает на странице с голой женщиной, потом продолжает листать дальше, не останавливаясь больше ни на чём.

Урок, всем даётся короткая история, в которой нужно выбрать героя, чьё поведение тебе кажется немыслимым. Все герои названы по первым буквам каких-то понятий, а в итоге всем объясняется, что это понятие в твоей жизни ничего не значит или намеренно игнорируется. Нет, это музыка, просто музыка, услышать на чистом английском в большой аудитории в присутствии нескольких десятков человек:

— И вот, посмотрите, только Ольгу из России совершенно не интересует секс.

Вообще же мой английский мне представляется подростком, ещё нескладным, неуверенным в себе нервным мальчиком, которого пока стыдно брать с собой в город.

Японка носит с собой мягкий футляр для фломастеров и ручек в виде жёлтой уточки, у которой молния приходится ровно на живот, и она всегда вскрывает её двумя пальцами, осторожно, слегка улыбаясь, как будто надеется найти там, наконец, тёплых утят, а не туповатые карандаши и ластик.

В лавке, где я покупаю с десяток ручек, продавцы долго ищут мне что-нибудь, чем я могу расписаться на чеке, пока я не протягиваю кассиру свежекупленные.

С бразильянкой на вступительном тесте пытаемся говорить, она совсем не может выразить то, что хочет, но я понимаю, жалуется, проплакала три дня в комнате и никуда не выходила:

— Почему, Тара?

— Я люблю солнце, без солнца я мёртвая.

Сьюзан учит нас вежливым формулировкам, просит нас придумать объяснение постоянным опозданиям на работу. Кто-то шутит «похороны дедушки», Сьюзан не дрогнув:

— Скольких дедушек мы угробим с вами за месяц?

Разбираю зимние завалы вещей, выбрасываю, всё что могу, выношу огромные мешки. В подъезде сталкиваюсь с потерявшейся женщиной, но не могу ответить ей, где живут Синицыны.

— Ну что же вы, — говорит она, бросая взгляд на мои мешки, — …так давно здесь живёте, и никого не знаете.

Я так давно живу, и никого, совсем никого не знаю.

Сумасшествие обостряется весной, потому что оно выходит из дома вместе с людьми. Всю зиму странности копятся и потом, под действием солнца, в открытые окна выходят вон. Плотность и состав воздуха меняются. В надписях на стенах, на дверях, в лифте и под окнами на асфальте мелькают отголоски безумной жизни и они похожи на самую последнюю чью-то меру, вроде кровопускания.

На соседнем доме во всю стену второй месяц белеет «Люблю Ничутину», как диагноз, на моём — к объявлению о том, что требуется почтальон на хорошую зарплату приписано «это всё неправда, заведующая — ебанашка». Последнее мне не кажется ругательством, потому что похоже на монашку и заведующего Семашко сразу.

В одной из палаток продают «лицензионные кино», в соседней — «салат айзберх» и, если не расписаться на чеке, кричат: «эй, вы вообще-то мне не расчеркнулись», которое звучит как «вы мне не сдались».

Во дворе, вместо собаки или кошки, выгуливают двух хорьков на поводке. Доктор, выискивая нужную дату в календаре, грустно повторяет: «Вы не поверите, и в этом году, и в этом году опять среда, да, среда».

Ничего, скоро все листья с хрустом довырастут, как новенькие кости, всё выветрится, запылится как надо, в меру поскучнеет, покроется, наконец, кожей. А то ходят все наружу своей внутренней тайной жизнью, смотрят, написать что-нибудь на стенке спокойно не дадут.

Весь день готовлю к печати картинки, копаюсь в цветах, вымеряю все эти сочетания, тени, свет, оттенки зелёного, тона рыжего, выхожу из лаборатории и вижу как раз над магазином UNITED COLORS OF BENETTON огромную двойную радугу, в которой можно разглядеть всё то, что мне, конечно, не далось при печати.