Владимир Ешкилев - Андрогин

Констанце тоже понравилось лицо Григория, природная бледность которого и проступившие на лице признаки волнения выдавали натуру чувственную и гордо-самобытную. Как женщину, наделенную сильным и прихотливым воображением, Констанцу отпугивало в новых знакомствах все банальное, однообразное и покрытое светским лаком. Напротив, все необычное, непознанное и непризнанное ее увлекало. Для радостного познания мира ей были необходимы свежие ощущения и чувственные открытия, способные удивить и разжечь воображение предельными (и, как правило, запрещенными господствующей моралью) фантазиями. Констанце также показалось, что под школярской свитой угадывается мощь молодого тела. Это ее не удивило. Немногие из мужчин сохраняли спокойствие плоти при виде полуобнаженных сестер. Готовясь к беседе с загадочным гостем, Констанца и Клементина приняли решение, что их одежда не будет скрывать ничего, кроме самых сокровенных алтарей Венеры. Озорная Клементина пошла еще дальше. Она натерла свои соски так, что ее подростковая грудь величиной и упругостью почти сравнялась с сестриной.

– Вы живете в татарских степях? – спросила Констанца, мгновенно представив необозримые пространства под высоким небом, табуны диких коней, кибитки, волчьи охоты и жестокие забавы кочевников, беспощадных к слабым и пленницам. Именно о такой Татарии извещали читающую Европу Марко Поло и другие авторитетные путешественники.

– Эти степи, госпожа Констанца, днесь уже не принадлежат татарам. Они распаханы и туда вернулся мирный хлеборобский народ, искренне верующий в Христа. Народ, живший там задолго до татар, во времена благоверных ромейских кесарей Ираклия, Константина и Василия. Я, по роду своему, по вере и по словесности принадлежу к этому народу.

– Григорий, ваш народ называют рутенами, я не ошибаюсь?

– Это имя привычно в Европе, записано в книгах, нанесено на карты, но мы себя в сем имени не находим. Нас также именуют черкасами и малороссами. Но по натуре и по изначальному роду нашему мы славяне и казаки, вольные владетели степей со времен сарматских и скифских. О славянах же, предках наших, немало писано в старых ромейских бревиариях [63]. Казаки ведут свой род от тех непобедимых воинов, коих ни персидскому Дарию, ни понтийскому Митридату покорить не вышло. Древние властелины Хазарии и православные кесари царьградские признавали нашу изначальную, завоеванную мечами и пиками вольность. Ныне мы оседло живем по обоим берегам Борисфена, держим славные города и фортеции крепкие. Храним завещанный предками и в хартиях писанный закон, item [64]чтим выборных судьей. Императрица Елизавета, славная дщерь Петра Великого, держит наш край под своей высокой рукой.

– Казаки, если я не ошибаюсь, были некогда ревностными подданными Польской республики?

– Так было во времена правления Сигизмундов, монархов крепких и воинских. Но поляки тогда ущемляли веру нашу, и скоро будет сто лет, как перешли мы под руку царей московских.

– О чем, вероятно, сожалеете?

– Воли поменьше стало, – признал Григорий. – Но и татарскому озорству теперь свободы нет. Кибитчики сидят в дальних степях и редко беспокоят наши заставы. А в недобрые времена Сигизмундов мы от татар тех сильные притеснения терпели.

– Право на свободу – наивысшая из присущих людям ценностей, – заметила Клементина.

– Наивысшим правом человеческим, по моему смиренному усмотрению, есть природное право на познание воли Божьей. Ведь все мы подвизаемся странниками в мире сем, и окончательная patria [65]всех людей – Божье Царствие.

– Это из Августина, Станца? – обратилась к сестре Клементина.

– Подожди, Манти, – Констанца отложила веер. – Григорий, ваш народ одной веры с греками и московитами?

– Да.

– И вы против папы?

– Наши архиереи не признают его авторитет.

– А вы, Григорий?

– Я православный от прадедов своих, Констанца. Но я не питаю недружественных чувств к иным верам, так же как и к другим племенам и народам. Все, что прославляет Творца, для меня сродно, – здесь Сковорода для обозначения сродности использовал слово «genus», чтобы сестры не думали, что у него узкий запас латинских лексем. Он еще подумал и добавил на итальянском: – Vengo adesso di Cosmopoli [66].

– Мы также числимся гражданками сего славного города, – одобряюще улыбнулась масонка. – Вы не думайте, Григорий, что мы с Манти устраиваем вам допрос. Просто мы интересуемся всем, что происходит в мире. Особенно нас занимают далекие страны, о которых в Европе почти ничего не известно. Хотя мы живем на восточной границе христианского мира, недалеко от пределов Азии [67], но о ваших землях и о ваших сродных знаем не так уж и много. Однако, мы видим, что вы, Григорий, по духу вашему принадлежите к всемирному братству, хотя, может быть, и не присягали на алтаре Соломона. Нам хотелось бы, чтобы истинный свет как можно ярче осветил берега Борисфена. Чтобы ваш прекрасный и гордый народ стал примером для других наций в обретении достойной судьбы. А еще мы знаем, что вы еще не ужинали, и просим вас, Григорий, не побрезговать нашим скромным столом.

В зале вновь, словно ниоткуда, появились слуги и раздвинули каминные экраны. За ними, как оказалось, прятали накрытый на трех персон стол. Слуги зажгли свечи на канделябрах, и свет их затанцевал на хрустале и золоте, на цветных перьях декорированной дичи, на серебристой чешуе рыб, на плесени драгоценных сыров, на темном стекле высоких, покрытых паутиной, винных бутылок. Сковорода почувствовал: его желудок сводит судорога. Прошло уже больше суток, как он ел цирковую похлебку. Григорий сосредоточил всю волю на том, чтобы не выдать низменных желаний своей изголодавшейся плоти.

Сестры с замечательной синхронностью поднялись со своих кушеток, подхватили Григория под руки и повели к столу. Сквозь бархатные завесы пробилась музыка. Невидимые скрипачи ударили по струнам, в зал вошли стройные шеренги праздничных звуков. В них доминировала торжественная и бодрая тема, ведомая альтами. В тот миг Сковорода вдруг вспомнил, что черный плащ не скрывает его дырявой обуви, совершенно неуместной посреди такого королевского приема. Новая волна стыда выплеснулась на его скифские скулы.

А в это время, за какую-то милю от палаццо банкира Тома, где сестры тайно принимали экзотического гостя, граф Рески, с не меньшей конспирацией, встретился с одним из своих доверенных агентов. Тот ловко запрыгнул в карету графа, когда та проезжала узким неосвещенным переулком Трех пекарей в сторону соборного храма Сан-Джусто.

– Когда-нибудь, Марк, ты сломаешь себе шею, – неодобрительно покачал головой граф.

– Вряд ли, ваша светлость, – хохотнул агент. – В нашей семье все научены прыгать. Мой брат однажды перепрыгнул с колокольни Сан-Северино на крышу старого палаццо барона Розенберга. И ничего. Обошлось даже без синяков.