Валерий Залотуха - Свечка. Том 1

– Пельш? – кривясь, переспрашивал Игорёк, когда слышал это имя. – Да он же прибалт, католик, еретик! Нет, вы мне про него больше не говорите!

То, конечно, была ошибка – никак не следовало вырывать семь седых волосков, потому что буквально на следующий день их было уже не семь, а страшно сказать сколько. Лавруха сразу говорил, что нельзя этого делать, а Лавруха знал, что говорил – Лавруха на воле парикмахером работал. За что и сел. То есть не за профессию парикмахера сел, за это у нас пока еще не сажают, сел Лавруха за то, что в рабочее время на рабочем месте зарезал живого человека – распанахал опасной бритвой горло от уха до уха. А тот вскочил и побежал! Ох и смеялся Лавруха, сквозь стекло витрины наблюдая, как клиент, внешне похожий на выкипающий кофейник с откинутой крышкой, подбежал к своим «жигулям», сел, завел, поехал и у знака «STOP» остановился навсегда. Смеялся Лавруха и когда менты за ним приехали, и когда увозили, смеялся – смеялся до тех пор, пока в отделении не появилась его жена и, размахивая сумочкой, не заорала с порога: «Смеешься, сволочь? Я из-за тебя лучшую подругу потеряла!» – «А при чем тут подруга?» – спросил Лавруха, досмеиваясь. «А при том, – продолжала неистовствовать жена, – что ты ее любовника зарезал!» – «А разве не твоего?» – озадачился свежеиспеченный убийца.

Дело заключалось в том, что за три дня до убийства в парикмахерской Лавруха обнаружил в сумочке жены фотографию носатого мужика, насмешливое, если не сказать глумливое, выражение лица которого его, законного супруга, до глубины души оскорбило. Два дня бродил Лавруха по родному городу с опасной бритвой в кармане и с надеждой в душе встретить носатого, а на третий день обнаружил его сидящим в парикмахерском кресле. Дальше случилось то, что случилось и что так развеселило Лавруху.

И вдруг выяснилось – ошибка: жена с подругой перепутали фотки своих любовников, которые разглядывали на досуге, отмечая достоинства их и недостатки. И в доказательство своих слов Лаврухина супруга предъявила вконец обескураженному Лаврухе фотографию своего любовника. Тот был курнос, смотрел приветливо и не вызывал ни малейшего желания его зарезать. Двенадцать лет срока Лавруху не расстроили – ему, по натуре тугодуму, требовалось время, чтобы ответить на непростой вопрос: «Кто привел к нему того, кого он искал, оказавшегося не тем, кого искать следовало?». Просидев три года, Лавруха на него окончательно ответил и, так от противного уверовав, прибился к храму, где был настолько приближен к старосте, что мог давать ему советы по уходу за волосами. Лавруха просил Игорька по поводу седин не отчаиваться, потому что сейчас продаются отличные импортные краски, но Игорька это не успокаивало – краска, даже самая лучшая, остается краской, а натуральный цвет есть натуральный цвет. Ежедневно, после вычитывания утреннего правила и завтрака Игорёк садился к зеркалу, выискивая у себя новые седины и безжалостно их выдирая. Это сделалось чем-то вроде бзика, но никто в общине не решался Игорьку сказать, что если он будет так неразумно себя вести, то к концу срока вообще без волос останется. Бзик прекратился внезапно, и прекратил его Лавруха, причем уже не как парикмахер, а как чтец. В один из вечеров читали по обыкновению Священное Писание – на церковнославянском, после того как о. Мартирий сказал, что современный русский язык Богу, что людям собачий лай, а церковнославянский угоден и приятен, – только на церковнославянском и читали, и делал это Лавруха, быстро освоивший богослужебный язык и имевший приятный для слуха баритон. И вот на словах: «Вам же и власи главнии вся изочтени суть» [42]чтец вдруг замолчал, и молчание его длилось так долго, что община стала между собой переглядываться, имея в виду понятно кого, а когда Лавруха скорчил потешную рожу, став похожим на сушеную грушу, кто-то, не выдержав, прыснул смехом… Как хороший артист во время спектакля не реагирует на внезапные аплодисменты, а продолжает выступление, так и Лавруха вернул своему лицу приличествующее моменту выражение и продолжил чтение, налегая на церковнославянскую букву «ща», – при произношении напоминающую звук хряща. Когда все это безобразие происходило, Игорёк делал вид, что ничего не понимает, но, оставшись потом наедине с Лаврухой, прямо спросил, что означает его поведение. Лавруха долго не мог взять в толк, о чем идет речь, а когда наконец до него дошло, довольно правдоподобно объяснил, что в тот момент, когда читал о волосах, сочтенных на голове человека, у него вдруг страшно засвербило в носу, и он просто был вынужден замолчать, и, чтобы не чихнуть во время ответственного чтения, собрал волю в кулак, что не могло не отразиться на выражении лица. Игорёк не поверил и предложил перекреститься. Лавруха перекрестился трижды. Игорьку показалось это подозрительным, и он предложил поклясться на пидора.

– Сказано: «Не клянитесь», – робко напомнил Лавруха.

– Ты это мне говоришь? – удивился Игорёк, и Лавруха поклялся.

Из всего этого Игорёк вынес убеждение, что Шуйца копает под него подкоп, который конечно же следовало обрушить и погрести под завалами подкопавшегося. Сделать это было просто – поменять Шуйцу и Десницу местами: правого поставить слева, а левого – справа, что вызовет в их умах смятение, и им будет уже не до вожделенного места старосты. Но перемену мест слагаемых, от которых сумма меняется, пришлось отложить из-за множества более серьезных проблем, первой из которых были мыши. «Кот из дома – мыши в пляс» – это не про мышей сказано, но и про мышей тоже. Исправительно-трудовое учреждение № 4/12-38, в округе называемое «четверкой», а отбывающими в нем наказание – «Ветерком», неуклюже расплющилось на впалой макушке лысого холма, как утверждали многие – кургана, под которым, по тем же утверждениям, был погребен то ли Мамай, то ли Бабай, то ли еще какой древний хрен. Говорили также, что впадина, в которой «Ветерок» лежал, образовалась от удара огромного метеорита, а может, даже и кометы, миллион лет до нашей эры. Как бы то ни было, но дуло там страшно. Все время что-то где-то завывало, посвистывало, ухало, скребло, звенело, дребезжало и – дуло, дуло, дуло…

Легко привыкнуть к солнцу, нетрудно – к снегу, можно – к дождю, но к ветру привыкнуть нельзя, как, к примеру, нельзя привыкнуть к волчьему вою. Волки, к слову, в окрестных перелесках водились, в «Ветерке» их было иногда слышно, и выли серые не на луну – на ветер, зловеще ему подпевая.

Волки – это, конечно, неприятно, но гораздо большей неприятностью оказались мыши. С наступлением осенних холодов и бескормицы с бывших колхозных, а теперь бесхозных, давно незасеваемых полей тьмы и тьмы мелких серых тварей снимались с насиженных мест и шли туда, где был корм, он же грев, – в зону. Пройдя волной по жилым помещениям с пустыми тумбочками и по «промке» с ее несъедобными железяками, мыши якорились в трех местах – в столовой, на складе пищевых продуктов, но, главным образом, в храме во имя Благоразумного разбойника, где и был настоящий грев. Как подобает православным христианам, общинники стойко переносили это испытание, но всякие, по выражению Игорька, нехристи, могли при встрече спросить с насмешливой интонацией в голосе: