Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов

На следующий день Маллори ворвалась в ратушу. Молодой человек, занимающийся теперь этими вопросами, после долгого неразборчивого мычания и хмыкания признал, что он все-таки мог бы, при наличии доказательств, дать ход делу против «Мумбайского дома». Проблема была в том, что он не располагал достаточными средствами, чтобы собирать доказательства во время вечернего патрулирования. Их департамент занимался только шумом, раздававшимся после десяти вечера и до половины пятого утра.

Ну вы представляете себе, что было дальше. Мадам Маллори так отчитала беднягу, что он тут же согласился одолжить ей оборудование для измерения уровня шума. Строго следуя процедуре, она могла сама записать шум, производимый по вечерам нашим рестораном.

И вот однажды, когда уже давно стемнело, Маллори и Леблан, выйдя с черного хода «Плакучей ивы», прокрались в поле, прилегавшее к нашему ресторану, волоча с собой громоздкое оборудование. Леблан мыкался с шумомером, работавшим от батареек, утопая по щиколотку в глубоком мху. Маллори тем временем наблюдала за обстановкой, всматриваясь сквозь живую изгородь остролиста вокруг нашего участка в ярко освещенные окна «Мумбайского дома» и застекленные двери, выходившие в сад.

Над террасой, вымощенной плитняком, с помощью проволоки и гвоздей был закреплен провисавший полотняный навес. Обедавшие за садовыми столиками теснились вокруг больших переносных обогревателей, из которых в виде огненных конусов вырывалось пламя, благодаря чему они напоминали задние части реактивных двигателей. Дядя Майюр вышел через заднюю дверь, зажег маленькие жаровенки, которые не давали остывать блюдам, и стал разливать вино; шипящие обогреватели бросали на его кожу в темноте красные и голубые блики. Два динамика, вызвавшие нарекания нашей соседки, висели на стене, и из них, перекрывая рев обогревателей, гремел голос Кавиты Кришнамурти.

– Все, – сказал Леблан. – Заработало.

Игла с треском побежала по белой ленте, и Маллори наконец улыбнулась во тьме.

Мы и понятия не имели, что они задумали, так как были слишком заняты тяжкой работой допоздна. Принятая мадам Маллори стратегия запугивания начала давать плоды. Толпы, приветствовавшие нас сразу после открытия, быстро поредели, и к концу недели мы считали вечер удачным, если было занято хотя бы пять столиков. Мухтара побили в школе и гнали по задворкам с криками «Карриед, карриед!».

Некоторые семьи относились к нам хорошо. Маркус, сын мэра, как-то позвонил мне спросить, не пойду ли я с ним поохотиться на вепря. Я, конечно же, с радостью согласился. В то воскресенье у меня был выходной, и утром Маркус заехал за мной в ресторан на своем джипе с открытым верхом. В отличие от многих других местных жителей он любил поболтать.

– Мы бьем только взрослых вепрей, – сообщал он, перекрикивая шум ветра. – Тех, что весят около трехсот фунтов каждый. Железное правило. Мы кооперируемся и делим большие туши поровну, так что каждый уходит с добычей, с парой фунтов чистого мяса. Мясо немного жестковатое и горьковатое, но это легко исправить во время готовки.

Мы проехали несколько долин, вначале направляясь на юг, а потом взяв к востоку, в горы. Мы поднимались по дорогам, по которым свозили лес, и спускались по грунтовым тропинкам, всегда проходившим в самой чаще леса, пока наконец не увидели вереницу машин, выстроенных вдоль канавы, вырытой у самой горы. Маркус подогнал свой джип к потрепанному пятому «рено», небрежно припаркованному под каштаном.

Чтобы понять, куда мы заехали, надо было там родиться. Это был дикий, густой и мрачный первобытный лес, какие нечасто увидишь в Европе. Маркус перебросил через плечо свою «беретту», и мы направились в чащу по устланной листьями глинистой тропинке.

Дым березовых дров я почувствовал еще до того, как услышал треск подлеска. Вокруг костра стояли человек сорок мужчин в непромокаемых куртках, коротких вельветовых штанах и шерстяных носках. Ружья, с какими ходят на оленя, и дробовики были прислонены к дереву за их спинами. Видавший виды «лендровер», забрызганный грязью, видно, как-то выехал на эту прогалину по заброшенной дороге, по которой вывозили лес. За машиной в большой клетке для собак, которую переделали из телеги, сидели бигли и бладхаунды с юга Франции с печальными глазами.

Мужчины, небритые, как я заметил, были большей частью из Люмьера и долинных ферм – демократичная компания банкиров и лавочников, которых на краткое время уравнивал осенний ритуал охоты на вепря. При нашем появлении все подняли головы, кое-кто радушно поздоровался, а потом снова занялся жарением колбасок и телячьих отбивных над костром из березовых дров.

Грубоватый парень рассказал анекдот о женщине с большими грудями, а другие захохотали, прокладывая кусками шипящего мяса ломти деревенского хлеба. Кто-то достал из кармана куртки бутылку коньяка, и стекло блестело на солнце, когда бутылку стали передавать из рук в руки, доливая коньяком пластиковые стаканчики с дымящимся кофе.

Я чувствовал себя неловко и отправился посмотреть на запертых собак, пока Маркус, стоя на коленях у костра, жарил для нас мясо. Мсье Итен подошел, встал рядом и, остругивая палочку, принялся рассказывать, что лучшим собакам раз в сезон приходится обычно накладывать швы, потому что кабан ранит их. Мсье Итен сообщил, что главный ловчий ушел в лес с самого утра искать свежие следы кабана и планировать сегодняшнюю охоту, но должен скоро вернуться. В это время от потрескивавшего костра донеслись приветственные возгласы, и я понял, что прибыл еще кто-то.

Обернувшись, мы увидели мадам Маллори. На локте у нее лежал видавший виды дробовик. Она стояла за костром прямо напротив меня, широко и основательно расставив ноги. Я напрягся было, увидев выражение ее чуть самодовольного лица под полями тирольской шляпы – но она просто спокойно разговаривала с каким-то господином, стоявшим с ней рядом. Она, женщина, в этом кругу суровых мужчин, видимо, не чувствовала себя неловко и смеялась вместе со всеми. Это я чувствовал себя не в своей тарелке, потому что она явно знала, что и я там был, но ни разу не посмотрела прямо на меня и никак не дала понять, что ей известно о моем присутствии.

Теперь я припоминаю, как свет костра вдруг разгладил ее кожу и как я на мгновение увидел мадам Маллори такой, какой она, возможно, была когда-то – беспечной, полной надежд, с гладким безмятежным лицом. Однако в трепещущем неверном свете я также увидел, как легко она может предстать и в совершенно другом облике. Мгновение спустя так и случилось: огонь костра вдруг заплясал, отбросив на ее лицо новые тени, жутко подчеркнув опавшие щеки и второй подбородок, глубокие морщины у глаз, и я увидел ту жестокость, которая также таилась под ее тирольской шапочкой с перьями.