Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов

– Зачем вы здесь? И они?

Чиновник вынул из нагрудного кармана рубашки письмо и передал его мадам Маллори. Она молча прочла его, поводя головой справа налево.

– Это невозможно. Я запрещаю!

Маллори яростно разорвала письмо.

Молодой человек медленно выдохнул.

– Сожалею, мадам Маллори, но все совершенно однозначно. Вы нарушаете параграф 234-БХ. Его надо срубить. Или, по крайней мере…

Маллори подошла к своей древней плакучей иве, высокие ветви которой так изящно опускались к изгороди, нависая над тротуаром.

– Нет! – с вызовом сказала она. – Нет. Ни в коем случае.

Маллори обняла ствол и села на него верхом, непристойно обхватив его коленями.

– Сначала вам придется убить меня. Это дерево – достопримечательность Люмьера, это символ моего ресторана, все…

– Не в этом дело, мадам. Пожалуйста, отойдите. Местное законодательство однозначно запрещает, чтобы деревья так нависали над тротуаром. Это опасно. Может отломиться ветка (ведь дерево такое старое) и упасть на ребенка или пожилого человека. И нам подавали жалобы…

– Это просто смешно. Кто мог пожаловаться?..

Но, уже задавая этот вопрос, Маллори знала ответ. Она бросила исполненный ненависти взгляд на нас, стоявших на другой стороне улицы.

Папа широко улыбнулся ей и помахал рукой.

Именно этого и ждали рабочие. В тот момент, когда Маллори переключилась на нас, эти два крепких мужика схватили ее за руки и ловко отцепили от дерева. Я помню ее крик, похожий на крик разъяренной обезьяны, огласивший всю улицу, и то, как картинно она упала на колени. Дальнейшие ее крики уже нельзя было расслышать, они потонули в реве циркулярных пил.

К этому времени на улице уже собрались несколько любопытных. Всех нас словно пригвоздил к месту пронзительный звук работающих пил. Ветви с треском валились на землю. И вот все закончилось так же внезапно, как и началось. Небольшая толпа молча, в шоке, созерцала получившуюся картину. Мадам Маллори, все еще стоя на коленях, прятала лицо в ладонях. Наконец, не в силах больше выносить эту тишину, она подняла голову.

Добрая треть изящных ветвей ивы, жестоко обрубленная, валялась на мостовой беспорядочной кучей. Спилы сочились соком. Ее дерево, когда-то такое изысканно-красивое, символизировавшее все, чего она добилась в своей жизни, теперь выглядело нелепой приземистой пародией на самое себя.

– К несчастью, это надо было сделать, – сказал чиновник, явно потрясенный тем, что натворил. – Параграф 234-БХ…

Маллори бросила на него взгляд, полный такого омерзения, что молодой человек оборвал себя на полуслове и шмыгнул в фургон, знаками показывая рабочим побыстрее все убрать.

На дорожку, ведущую к ресторану, выбежал Леблан.

– Господи, какая трагедия! – воскликнул он, ломая руки. – Ужасно. Но пожалуйста, Гертруда, встаньте. Пожалуйста. Я налью вам бренди – вы в шоке.

Мадам Маллори не слушала его. Она поднялась с колен и не отрываясь смотрела на отца, на нашу семью, собравшуюся на каменных ступенях. Папа смотрел на нее уже холодно, и так они и стояли несколько мгновений, глядя друг другу в глаза, пока папа не велел нам идти в дом. Работа не ждет, сказал он.

Маллори вырвала свою руку у суетящегося Леблана. Затем пересекла улицу и забарабанила в нашу дверь. Тетя приоткрыла дверь, только чтобы увидеть, кто стучит, и тут же попыталась захлопнуть ее, но шеф-повар «Плакучей ивы» все же протиснулась внутрь и пошла через обеденный зал к моему отцу.

– Аббас! – кричала тетя. – Аббас, она здесь!

Мы с папой были на кухне и не слышали ее предупреждения. Я стоял у плиты, готовя к обеду шахи-корма [20]. Папа сидел у стола и читал мне индийскую «Таймс», старые выпуски, которые присылал ему один владелец газетного киоска из Лондона. Я вывернул газ на полную мощность, чтобы обжарить баранину, когда Маллори ворвалась в кухню.

– Вот ты где, мразь!

Папа отвлекся от газеты, но оставался спокоен и продолжал сидеть.

– Вы находитесь в моем доме, – сказал он.

– Кто ты вообще такой?

– Я Аббас Хаджи, – тихо произнес он, и от угрозы, звучавшей в его голосе, по спине у меня побежали мурашки.

– Я вас выживу отсюда. Ты все равно проиграешь.

Папа встал, всем своим огромным телом возвышаясь над этой женщиной.

– Я уже встречал таких, как вы, – с внезапным жаром сказал он. – Я вас знаю. Вы дикари. Да. Несмотря на все эти культурные манеры, в глубине души вы просто варвары.

Мадам Маллори еще никто никогда не называл дикарем. Напротив, во многих кругах она считалась воплощением изысканной французской культуры. Выслушивать, что она варвар, да еще и от индийца – это было для нее уже слишком. Она с кулаками бросилась на папу и ударила его в грудь.

– Как ты смеешь? Как… ты… смеешь?!

Папа был крупным мужчиной, но мадам Маллори была в ярости, и этот удар заставил его в изумлении отступить. Он попытался удержать ее за запястья, но она продолжала размахивать руками, как боксер, работающий с грушей.

В кухню, вся растрепанная, вбежала тетя.

– Ой-ой-ой! – закричала она. – Майюр, Майюр, скорее!

– Животное! – ярился папа. – Посмотрите на себя. Вы просто дикарка. Только слабые… мадам, да хватит уже!

Проклятия и удары все не прекращались.

– Ты дрянь! – кричала она. – Дерьмо. У тебя…

Папе пришлось отступить еще на шаг. Тяжело дыша, он пытался ухватить ее за руки.

– Вон из моего дома! – заорал он.

– Non! Нет! – кричала ему в ответ Маллори. – Это ты убирайся! Убирайся из моей страны, ты, грязный иностранец!

И тут мадам Маллори толкнула папу.

Это изменило всю мою жизнь. Папа, пошатнувшись, отступил еще на пару шагов и, не видя, куда идет, толкнул меня всем своим весом так, что я с размаху упал на плиту. Вокруг кричали и размахивали руками. Только много дней спустя я понял, что желтое, плясавшее у меня перед глазами, было пламенем, охватившим мой халат.

Я помню вой сирены «скорой помощи», помню, как над головой у меня болталась капельница, помню склонявшееся встревоженное лицо отца. Следующие несколько дней прошли как в тумане – в неверном наркотическом сне, в метаниях между жизнью и смертью. Ощущения были странные: вкус металла в пересохшем рту, онемевшие от анестетика, потрескавшиеся губы и осаждавшие мой слух бабушка, тетя и сестры, рыдавшие у моей постели. Потом – очередная поездка на скрипучей каталке в операционную на еще одну пересадку кожи.

Вскоре, однако, больничная рутина взяла свое. Боль немного утихла, я уже с большим удовольствием ел самосы, приготовленные моим семейством, которое обосновалось у дверей палаты. А в углу неизменно возвышался отец, человек-гора с плотно сжатыми губами. Он наблюдал за мной, не спуская с меня своих черных глаз, а маленькая Зейнаб сидела у него на коленях.