Сергей Саканский - Человек-тело

[Конец]

Странная жизнь текста во времени. В труднопроходимых лесах. Человеческой памяти. У меня так оно и было:

Но ему надо было заменить на «Ауди». Хотел приблизить к истине: кого — меня? Истина, конечно, хорошее дело. Но его добрый «Форд» звучит лучше, чем его «Ауди» — евоАуди — яяЯяя — пентон номер три — конечно, забавно, но слишком провальная строка с тремя сильными гласными подряд. Нет, я так не пишу. Вот как я пишу.

Чередование умопомрачительных, никем прежде не заявленных рифм с самыми простыми. Это Ленин на броневике, конечно. В сущности, народная поэма «Хуй» и начиналась с этого расхожего образа.

Не начиналась, в смысле, что это были ее первые строки. Это был прообраз ее строфы. Загадку-то не я сочинил — народ. Все знали эту загадку и многие другие, написанные именно четырехстопным хореем, начало чему положила, несомненно, поэма молодого Твардовского.

В поэме «Хуй» было несколько таких ключевых мест, когда внутри текста, никак не закавыченные, стояли отрывки из этих ходячих в миру раешников. Но цель моя была не в том, чтобы создать какое-то там постмодернистское произведение. Этот трюк должен был убедить читателя в том, что поэма «Хуй» — действительно НАРОДНАЯ ПОЭМА . Ведь он уже слышал отрывки из нее.

Таким образом, постмодернизм имел чисто утилитарное значение, цель его лежала за пределами самого текста. Постмодернизм — не авторская блажь, не выпендреж. А некий сверхтворческий метод. Прием, который должен был создать у читателя впечатление, что текст, который он слышит, уже давно ходит из уст в уста…

Впрочем, это была довольно наивная мысль, как я понял потом. О том, что поэму «Хуй» буду читать друг другу, передавать из уст в уста. Да ее будут бояться, как заразу. Одно дело — зубрить и читать в компаниях матерного «Онегина»: за это не дадут срока. Возможно, этот матерный «Онегин» как раз и был провокацией КГБ, особой операцией. С его помощью проводился мониторинг связей, выявлялись активные (передающие поэму) и благонадежные (доносящие о ее чтениях).

Необходимость вставить в поэму загадку про броневик и определила ее строфу. То есть, теперь я был обязан сделать частью строфы схему рифмовки ААББВВ, причем, рифмы А и В должны были быть мужскими, а Б — женскими. В этом была моя коренная ошибка, жесткое закрепление именно самого РОДА рифм, но об этом я скажу позже.

Другая часть строфы также была налицо: это народные стишки про Ленина, рифмовавшиеся обычным образом.

Я эту частушку несколько отредактировал, в стиле поэмы «Хуй».

Так и получилась строфа: АБАБВВДДЕЕ.

Что из этого следовало? Например, мне очень хотелось вставить в поэму расхожее тогда четверостишье:

Две парные рифмы — ААББ — все мужские. Причем, идея использовать эти народные слова возникла уже после изобретения строфы, после того, как с десяток строф уже было написано. То есть, переработать саму строфу я не мог. Пришлось всего-навсего добавить к народным стихам два своих. Да простит меня за это мой народ.

Это и был, между прочим финал моей народной поэмы. Иллюзия того, что поэма уже давно существует, и разрозненные строки из нее ходят в народе, была полной. Это был, пожалуй, единственный в мировой литературе случай, когда постмодернизм имел какой-то реальный смысл.

Теперь об ошибке строфы, которую я заметил слишком поздно, когда поэма уже шла к завершению.

В тот год я жил в воинской части в Харькове, куда направились служить двое моих старших друзей, в отличие от меня, уже закончившие мясомолочный институт и выразившие желание отработать не три года по обязательному распределению, а два года — поофицерить. Прикольно ведь: побывать в армии, будто в командировке, войти в ненастоящую, как бы компьютерную реальность. Впрочем, никаких компьютеров тогда не было — 1982-й год.

Поэма «Хуй» была в самом разгаре. Я был в академическом отпуске по состоянию здоровья (симулировал сотрясение мозга) и приехал в Харьков погостить на недельку, но завис там месяца на два, провел почти всю весну. Один из старших офицеров, живший не в общаге, но имевший квартиру на Салтовке, уехал со всей семьей на юга и оставил своим соратникам ключи — для буха и траха. Туда меня и поселили, причем, в тот самый день, когда я уже собирался уезжать.

Так я и задержался в Харькове еще на месяц: никуда уезжать не хотелось, я жил один в хорошей трехкомнатной квартире с прекрасным высотным видом на город в голубой дымке и сочинял свою поэму «Хуй».

Распорядок дня был по-военному четок и по-богемному красив. Утром офицеры, те, кто не уползал в общагу, обычно один-два человека, просыпались на квартире майора. Еще два-три человека спозаранку звонили в дверь, в прихожей был слышен стук копыт.

Все мы быстренько завтракали, то есть, допивали вчерашнюю водку и пиво, я оставался, они шли служить.

Я собирал по углам пустую посуду, брал деньги, которые всегда валялись на подоконнике в кухне, скомканные и грязные, и шел в магазин. Среди дня на обед приходили офицеры — не все, а только двое моих мясомолочных друзей.

Снова пили водку и пиво, правда, умеренно, закусывая приготовленным мною обедом, я с восторгом читал свежие, только что созданные строки поэмы «Хуй», друзья торопились опять на службу.

Вечерами квартира наполнялась офицерами, теперь их уже было пять-шесть: снова стук кирзовых и яловых копыт в прихожей, ничем уже не сдерживаемые возлияния, безбрежное море водки, поэма «Хуй».

Странно, что никто из этих ребят не донес, куда следует, что в квартире майора, члена КПСС, полным ходом идет создание мерзейшей антисоветской поэмы, замахивающейся на святая святых — на Великую Октябрьскую социалистическую революцию (ВОСР) и самого Владимира Ильича Ленина (ВИЛ). Все же не так был страшен этот разрушенный мир, как это пытаются изобразить сейчас…