Мариуш Щигел - Готтленд

К. Ф. приносит в «Кветы» рассказ о пареньке, который уговаривает молоденькую продавщицу украсть деньги из магазина и бежать с ним на Запад. До отъезда дело не доходит: он душит девушку подушкой. Спецслужбы без проблем за неделю находят убийцу. Город вздыхает с облегчением.

В рассказе есть такие строки:

«— Молчи, — частенько поучал парня приемный отец. — Есть люди, которые молча со всем соглашаются. И теперь я, как старший друг, советую тебе то же самое, — добавил как-то отец. — Главное — мачта, — продолжал он, — флаг развевается независимо оттого, какого он цвета».

Тайна улыбки со сжатыми губами окружению К. Ф. неизвестна.

И никто тактично не задает вопросов.

Всегда разговорчивый, он не упоминает о том, что гестапо выбило ему все зубы.

Не рассказывает он и о том, что с февраля 1942 года по май 1945-го сидел в нацистской крепости Штраубинг.

Что прошел через девяносто четыре допроса, в том числе сорок два очень жестких.

Что в наказание за какой-то проступок провел шесть недель в карцере, не имея возможности обменяться с кем-нибудь хотя бы словом. Зимой температура в камере не поднималась выше двух градусов.

Что в следующий раз был приговорен к двум неделям голода.

Что, когда его не наказывали лишением пищи, получал восемьдесят граммов хлеба в день и ничего больше.

Что был жертвой операции «Уничтожение работой».

Что при бомбардировках всех заключенных намеренно сгоняли на самый верхний этаж и запирали по нескольку десятков в одной камере. Именно в такие моменты многие сходили с ума.

Что, когда заключенные умирали, трупы специально надолго оставляли среди живых.

Что в Прагу он вернулся со сломанной ногой и разбитыми локтевыми суставами.

Обо всем этом он никогда не упоминает.

Это удивительно: люди с таким прошлым обычно делятся своими переживаниями. У К. Ф. есть козырь — во время оккупации он состоял в подпольной организации. Распространял среди сотрудников страхового общества «Славия» в Праге (где работал после того, как прервал учебу на юридическом факультете) самый значительный конспиративный журнал «В бой», писавший о предателях и печатавший патриотические стихи.

Гестапо только за два месяца арестовало около ста распространителей. Его судили в Берлине и посадили в Штраубинг. Приговор: за подготовку государственной измены — восемь лет в крепости.

— Не упоминай об этом на людях и не уговаривай меня, чтобы я рассказывал, — просит он коллегу из «Кветов». — Я не хочу устраивать из этого подвиг.

Коллега: Карел вовсе не был мучеником.

Вот только:

«В 1942 году, когда меня задержало гестапо, во время чудовищных допросов я выдал тринадцать членов организаций, которым доставлял журнал “В бой”. Все были арестованы, а двое замучены насмерть.

Своим предательством я принес несчастье в четырнадцать семей, поскольку предал еще и свою первую жену и ее родителей.

Вернувшись из Штраубинга на свое бывшее место работы, я написал письмо, в котором умолял простить мою вину.

Вышеупомянутые особы попросили меня покинуть Прагу, если мне не нужны проблемы. Они не желают со мной встречаться.

Я решил скрыться и уехал в Либерец, где устроился секретарем в банке. Потом я начал писать в “Страже севера”».

Все это он рассказывает на одном из допросов после войны.

Не известно, используют ли против него эти сведения органы госбезопасности.

В конце сороковых даже самые популярные писатели не были звездами СМИ. Их фотографии не появлялись на страницах газет и журналов. Если верить этому признанию, Э. К., не устояв перед предложенной Покорным заманчивой возможностью жить и печататься в Праге, после возвращения из Либерца придумывает себе новое имя и фамилию, чтобы старые никому не кололи глаза. И это, скорее всего, служит достаточной защитой от вероятного разоблачения.

С «операцией по изъятию, операцией по замене» это совпадает чисто случайно.

В 1961 году, когда власти сменяют гнев на милость и завершается более чем десятилетний период его принудительного рабочего прошлого, Фабиану разрешено издать роман «Летящий конь». О войне в Южной Корее. Американский офицер приезжает туда, чтобы увидеть последствия массового убийства, в котором сам принимал участие. Он едет в деревню, где из-за него погибли женщины и дети. Его узнают. Внезапно у него начинается лихорадка. Местные жители говорят, что, хотя не желают его видеть, в помощи не откажут. Еду будут ставить ему под дверь, а всю посуду, к которой он прикоснется, разобьют.

В горячке офицер приходит к выводу, что обязан написать книгу, в которой была бы одна только правда: если человек убивает, после этого он не имеет права жить. Может только влачить жалкое существование, ибо мысль, что вся посуда, к которой он прикоснется, будет разбита, — невыносима.

(Следовало бы перечитать неимоверное количество историй, которые Фабиан написал после войны, чтобы убедиться, наделяет ли он всех отрицательных персонажей своим чувством вины.)

На обоих этапах жизни в его подписи есть буква «К».

«К» первого этапа — по словам графолога — крупная, прямая и искренняя.

«К» второго — тоже крупная, но шаткая.

В различных вариантах написания мы видим то лишние черточки, то закорючки, то подпорки — словно буква не в состоянии самостоятельно удержать равновесие.

1985

В Прагу приезжает Джой Буханан — американская студентка, интересующаяся миром Кафки. Она пишет о нем работу. Говорит по-чешски, ходит по Старому Месту и задает разным людям один-единственный вопрос: «Вы читали Кафку?». [43]

Люди не отвечают. На дворе 1985 год, и первое, что они хотят узнать, — есть ли у нее письменное разрешение.

— На что?

— Какой-нибудь документ, подтверждающий, что вам разрешено задавать такие вопросы.

Панна Бухананова (так ее будут называть в Карловом университете) начинает ходить с чешской переводчицей и магнитофоном. Это должно придать ей официальности. Кафку никто не читал, но прохожие часто загадочно улыбаются и говорят: «Ах да, kafkárna!», а переводчица никогда этого слова не переводит.

В конце концов Джой спрашивает ее, что эго за kafkárna.

— Да так, ничего особенного, — говорит переводчица и замолкает. Но Бухананова не сдается.

— Ну, это просто слово такое, его не следует, а точнее, нельзя употреблять, — признается чешка.

— У вас есть слова, которые нельзя произносить?

— Нет, никаких запрещенных слов у нас нет, можете быть уверены. Просто это слово нигде не фигурирует.

— Но люди его произносят!

— Да, но попробовали бы вы поискать его в печатном виде — ничего б не нашли. А у нас, если слово не напечатано, считай, его не существует. И скажу честно — всех это очень устраивает.