Виктор Голявкин - Избранные

И стал он с ней разговаривать, а руки в карманах своей моднющей куртки держит, локтем чуть-чуть ей руку подталкивает.

Была бы у меня приличная работа, я бы тоже мог куртку себе купить.

Я, значит, остолбенело на все смотрю, что же мне еще делать? Не мчаться же его отталкивать.

А она сразу вспорхнула, так и воспрянула, встрепенулась, приосанилась. Идти стала совсем по-другому. Будто по облакам ступает и не вязнет в них, представьте себе.

А я, значит, должен сзади плестись, их разговор урывками слушать. А они и не замечают, что их подслушивают, настолько увлечены.

В былые времена выхватывали шпагу на моем месте, и становилось все на свои места. После надо было руки добиваться, в противном случае — лечь к ее ногам, и дух вон.

Но шпаги никакой у меня нет, а что у меня есть, одна моя пустопорожняя работа?

Слышу, этот, похожий на убийцу американского президента, говорит:

— Хотите, я вам книжку подарю? (Ну и нахал!)

— Зачем? — говорит она.

— А что? — спрашивает он.

Она, заинтересовавшись, спрашивает:

— Какую книжку?

— Свою.

Она поворачивает к нему голову, и я вижу ее восхищенное лицо и его гирландайский профиль. На ум пришло, а гирландайский я не знаю что…

— Я поэт. Гм-гм… — И вовсю семенит с ней рядом, похожий на убийцу американского президента.

А я сзади плетусь, как паршивая овца. Она все время смотрит на него, но один зрачок и на меня направлен. Бесспорно, я ее тоже интересую, она уже имеет меня в виду.

— Не верите? — говорит он.

— А где у вас книжка, покажите, — говорит она.

— Хотите, сбегаю? Пошли вместе, — говорит он.

Она смеется.

И болтают себе и идут, — надо же, во дают! И глупость ведь несут, ну и гуси, а главное, вместе.

Облек, окутал, обволок ее своими словесами. Ну и напор, надо же! Улыбки из нее брызжут фонтанами.

Как бы мне к ней все же пробиться через его оболочку, через его сильное влияние и ее внимание на себя переключить?

Я бы тоже мог предложить ей какую-нибудь дефицитную штуку. Достал бы где-нибудь, подумаешь…

И я смело подхожу (наконец-то, смелей же!) к ней с другого бока, и мы шагаем втроем. Пока еще мое положение идиотское, и я как чучело гороховое, но надо же что-то смелое дальше предпринимать.

Если долго идти втроем в ногу, меня или за своего примут, или могут от меня вовсе убежать. Предпринимай же что-нибудь скорее! Скажи ей пару слов.

— Я где-то вас видел… — говорю ей нетвердым языком.

Но все же! Начало положено. Не валяй дурака, не упускай, раз ввязался.

И тут она подарила мне улыбку. Идет гордо, словно плывет, и ей ничего не стоит, голову на своей замечательной шее держит высоко и прямо.

А я иду, словно в жизни никогда нормально не ходил и словно в армии нас не учили.

А она уже глядит по сторонам, ищет глазами, нет ли где еще третьего балбеса.

Но больше никто не идет, это точно.

— Почему я вас должна помнить? — говорит она мне.

— А я вас помню, — говорю.

— Вы — меня?

— Я — вас.

Ужасно примитивно, конечно, но отвлек же я ее от этого типа, похожего на убийцу американского президента.

— Где же? — говорит она.

— Раньше его, по крайней мере! — ору я и смотрю на нее, а потом на него смотрю таким взглядом, какого только и заслуживает убийца американского президента.

А на самом-то деле, он и в тире, наверно, не стрелял. Какая, к черту, пневматическая винтовка или пистолет с оптическим прицелом; он тем более должен уйти.

Она говорит:

— Ну что вы, мальчики?

А он говорит мне:

— Ну что вы к женщине пристали, куда вы лезете? В чем дело, собственно говоря?

Он заметно берет себя в руки, встает в вызывающую позу и спрашивает:

— Вы что? Действительно с ней знакомы? Не были вы с ней знакомы, понятно! И лучше помолчите!

И такую рожу сделал!

Она обоим нам говорит:

— До свиданья, мальчики!

— Я раньше вас был с ней знаком! — кричит он.

Она смеется:

— Ах, рассмешили вы меня, мальчики! Прямо как в оперетте.

Я говорю:

— Ну хорошо, я ее не знаю, приятель, но ведь и вы ее не знаете. Чего же вы голову морочите!

Он отвечает:

— Правильно, я ее раньше не знал, но и вы не знали.

Все втроем начинаем смеяться. Весело, правда? Больше всех смеется она.

— Так почему бы нам не познакомиться в таком случае? — говорю.

Она перестает смеяться и совершенно серьезно говорит:

— Пишите, мальчики, мне до востребования на главпочтамт.

С улыбкой она произносит свое имя и фамилию и уходит так быстро, что остается только писать ей до востребования. Неужели она думает, мне трудно написать ей до востребования? Да написать до востребования ничего не стоит. Для такого напора я вполне созрел.

А он тоже будет писать?

Смотрю на него, а он на меня смотрит точь-в-точь как тот, который стрелял в американского президента.

После окончания института мы были с ним младшие научные сотрудники. Сидели в одном отделе. Мы с ним считали себя учеными-физиками, нас там считали мальчиками. Предполагался, правда, научный рост: аспирантура, диссертация, должность старшего научного сотрудника и так далее соответственно. Но в аспирантуру желающих и кроме нас хватало. Число диссертантов ограничивали, а желающих увеличивалось. Диссертация мне попросту не нравилась. Готовить ее полагалось три года, писать не менее ста страниц стилем, похожим на подстрочный перевод с иностранного, иначе его не признавали научным. Был я у них на защите. На банкет меня приглашали. Родственники тащили туда салаты и бутерброды. Потом диссертацию долго аттестовывали, потом еще чего-то ждали. И так всю жизнь надо было ждать и надеяться.

А хотелось, не теряя времени, найти себе такое дело, чтобы я в нем был царь и бог. И чтобы всегда мог сказать: вот тут я сделал все, что мог.

Я стал писать повести и рассказы и вскорости ушел из института.

Вот иду сегодня по улице и вдруг:

— Ух ты, какой стал! — сказал Миша и подергал меня за куртку.

Сам он был одет в костюм, который считался очень модным десять лет тому назад.

— Помнишь, как вместе с тобой сидели? — говорю.

— Я и сейчас там сижу, — говорит.

— Защитил диссертацию?

— Пока нет, но в ближайшем одна тема мне светит.

— Окончил аспирантуру?

— Мы в первую очередь матерей-одиночек пропускаем. Но скоро моя очередь подойдет.

— Женат?

— Конечно. Только моя жена мечтает быть матерью-одиночкой.

— Ты шутишь? — говорю.

— Нет, я серьезно, — говорит Миша.

Он наверняка считает себя преданным науке. В нем видно упорство и самоуважение. Меня же он, видимо, считает в науке неспособным, несостоявшимся. Немного хорохорясь, говорит:

— Я слышал, ты стал писателем?

— Ага, — сказал я.

— Как тебе удалось?

— Напиши повесть или роман, и тебе удастся, — сказал я.