Виктор Голявкин - Избранные

— Всем любопытным сказали по телевидению: его «Герника» — шедевр мирового значения. Разве вам мало? Вы хотите знать, как я к абстракции отношусь?

— Пятно как таковое таит в себе нечто? Есть в нем что-то?

— Копаться в «нечто», искать что-то в пятнах — много не найдешь, — сказал я. — Художника Сикейроса знаете? Так вот, когда он был молод, один американский ташист пригласил его в свою студию и сказал: «Друг Сикейрос, по твоим вещам, которые я видел, могу сказать, что из тебя мог бы выйти великий ташист. Давайте попробуем?» — «Что же, давай пробуй», — ответил Сикейрос. Тот повесил холст длиной в три с половиной и высотой в два метра и позвал жену открывать банки с красками: желтой, зеленой, лазурью. Погасили свет, и ташист ласково и даже изящно взялся за краску, не зная, какая она. Вспыхнул свет, и на холсте оказалось несколько пятен любопытной окраски. «Теперь вы, Сикейрос!» Опять погас свет, краски поменяли местами. Там, где была лазурь, поставили охру, где была охра — пурпур. В темноте Сикейрос взялся за губки и тряпки, макал их в краску и бросал на холст. Какое-то время он провел за этим занятием, потом зажгли свет. «Это гениально!» — воскликнул ташист. «Да нет, — ответил Сикейрос, просто в детстве я был подающим в бейсбольной команде».

— Любопытно! — засмеялся Михаил Михайлович, не заметив, что я шпарил из газеты. — Сикейрос большой художник?

— А вы знаете? Сикейрос писал гигантские росписи, многофигурные композиции «Марш человечества», пятна ему было маловато. Я собрал уйму репродукций художника, похвастался я. — Да и не только его.

— А я собираю письма. Если бы вы знали, сколько мне пишут зрители! Вагон корреспонденции, без преувеличения. Рассортировал их по полочкам, составилась целая коллекция.

— По какому принципу вы их сортировали?

— Одни письма толковые, другие менее.

— А бестолковых нет?

— Все письма в мой адрес мне дороги. Не считаете же вы, что есть бестолковые, никуда не годные люди? Каждый человек по-своему интересен.

— О чем вам пишут?

— Хвалят, критикуют, советуют, предлагают…

— Поскольку речь зашла о письмах, — сказал я, — в одной заметке…

— Опять заметке? Я больше не могу. Что в заметке? Давайте в двух словах.

— Там всего-то два слова.

— Ну-ну, что же там?

— «…Журнал опубликовал уникальное письмо… Это письмо информирует почтальона университетского городка Оксфорд о том, что в его услугах больше не нуждаются. Данное письмо, как и судьба его адресата наверняка не заинтересовали бы журнал, если бы этим злополучным почтальоном не был Уильям Гаррисон Фолкнер — американский писатель. В письме об отставке, врученном Фолкнеру, в частности, говорится: „Вы дурно обращались с письмами всех видов, включая заказные… Вы выбрасывали даже корреспонденции с оплаченным ответом… в мусорный ящик…“ Фолкнер сохранил необъяснимую нелюбовь к письмам до старости. Когда он умер, у него в доме обнаружили нежилую комнату, наполовину заваленную нераспечатанными посланиями от почитателей его таланта. Среди них были заказные письма, и с оплаченным ответом…»

— Сукин сын! — возмутился Михаил Михайлович. — Как можно! Возмутительный тип, а еще писатель, и я еще этого писателя читал!

— Человек, может быть, он плохой, но писатель хороший.

— И слушать не хочу! Неужели вы оправдываете его? Интересно, почему он так поступал? Я тоже не пойму, действительно загадка. Что бы значило? Но этим фактом вы мою коллекцию все равно не умалите.

Раскачивался поезд, сползала простыня Михаила Михайловича, он не замечал. Я встал, поправил ее, застелил свое место.

— Вы спать? — спросил он. — А что, если ваш Фолкнер сумасшедший? Задали вы мне на сон грядущий загадку.

— Ну, уж если на то пошло, то могу вам еще загадку…

— Хватит, хватит, — сказал он, — слишком много информации, постараемся заснуть. Спокойно ночи.

— Спокойной ночи, — сказал я.

Под утро что-то грохнуло, ударило меня в бок, и я вскочил, Михаил Михайлович лежал на полу.

— Что с вами? — спросил я, спросонья ничего не соображая. — Что здесь произошло?

— Я, кажется, свалился сверху, — сказал он растерянно, — действительно, я свалился.

— Что у вас с глазом?!

— У меня? С глазом? — Михаил Михайлович вскочил и бросился к зеркалу. — Вероятно, я ударился об угол столика, но глаз не поврежден… еще немного, и я стал бы похож одновременно на Кутузова и на адмирала Нельсона… Заплывает глаз… Чертовщина!

— Как вас угораздило?

Михаил Михайлович сел, стал вспоминать.

— Мне приснилось, будто я прочел все собрания сочинений, все газеты и журналы от корки до корки и слово в слово запомнил… и вот результат.

— Ну, от того, что прочтешь, не обязательно надо падать. Скорей всего, у вас переутомление от работы, — сказал я.

— Это вы меня переутомили, впервые лечу с верхней полки, никогда со мной такого не бывало.

— Расскажу вам интересный случай по такому поводу…

— Ну уж, увольте!

— Вы же знаете, могло быть хуже. Упали бы виском, и на тот свет. Все-таки благополучно обошлось. Радоваться надо.

Михаил Михайлович немного успокоился и сидел, закрыв глаза ладонью.

— У меня главное — работа. Но как я появлюсь в таком виде? Придется съемки сорвать. — Он опять подошел к зеркалу. — «Где-то я эту рожу видел?»

— Вам же подлеца играть, может, сойдет. Грим положите.

— Ваши шутки неуместны. Если вы не щепетильны, то я не таков. Появляться в таком виде? Сойду теперь с вами в Ярославле, в Горький пошлю телеграмму, что задерживаюсь, и встречным поездом обратно в Ленинград.

Постучала Машенька:

— Чай, Михаил Михайлович!

Михаил Михайлович пробовал улыбнуться.

— Ай! — Она чуть не выронила стакан, подозрительно на меня взглянула.

— Да вот угораздило сорваться вниз. Скажите, когда обратный поезд из Ярославля? А чай не надо, уберите его.

— Упали вниз, ай-ай-ай, как я вас не уберегла! — сокрушалась Машенька.

— Посочувствуйте, Машенька, съемки срываю…

— Сейчас я сбегаю за аптечкой.

Приближался Ярославль.

Машенька прибежала.

— Аптечка куда-то запропастилась… Не знаю, будет ли вам интересно, передаю вам свои дневники. Может быть, мои записи поднимут вам настроение, ведь они вам посвящены. — Она покраснела и выбежала.

— Положите, положите их в мой портфель, — попросил Михаил Михайлович.

Поезд остановился. Мы вышли.

— Вам бы в Сибирь надо, на БАМ, вместо того чтобы писать местные развалюхи, — сказал Михаил Михайлович.

— Почему непременно в Сибирь? Я приехал в самый центр страны, как говорят, «в самое сердце России — Нечерноземье». Тут родня моих предков. А писать я хочу старое на фоне нового. Или новое на фоне старого. Чтобы одно с другим контрастировало и высвечивало одно другое.