Виктор Голявкин - Избранные

Самолеты не летали, народу в баре прибавлялось. Возможность потерпеть катастрофу никого, похоже, не пугала.

Мы с ним пробовали разные напитки, от пепси до виски, потом составляли разные сочетания, пиво в сочетании с виски… Вспоминали Москву, Ленинград, Купчино, улицу Фурманова…

В баре, забитом людьми, появился мальчик-официант в расшитом костюмчике с подносом в руках. Он освободил поднос у столика, взял его, как щит, и показал, что нарисован на нем Моби Дик, белый кит. Потом он появился с другим подносом, на нем был нарисован чемпион мира по боксу Кассиус Клей.

— Кассиус Клей! — говорит мальчик и бьет апперкотом пустой поднос.

Звенит поднос, кричит на мальчишку бармен, но он бьет еще, еще, надоело ему работать, хочется мальчишке поиграть.

Бармен выхватил у него поднос. Стоит смущенный мальчишка, в своем костюмчике похожий на маленького принца.

Потом был еще поднос, на нем тоже что-то было нарисовано, но, может быть, нам только казалось, мы уже плохо различали подносы. Но все время видели мальчика.

— Что за родители — заставляют ребенка работать, — говорю я. — Послушай, мальчик, подойди-ка ты сюда… иди, иди, не стесняйся, на тебе ручку в подарок, держи. Что бы ему еще дать? — говорю.

Мальчик послушал разговор, взял ручку и сказал:

— Я! Учительница сказала: «Куда пошел? И где окно?»

— Что-что? — удивился я.

— «Куда пошел? И где окно?» — радостно повторил мальчик.

Ах, он учится в школе русскому языку и показывает нам свои успехи!

— Кто заставляет его работать? Родители?

Все быстро менялось. В окно уже виден закат на летном поле. Мальчик устал, ему хотелось спать. Но он менял свои подносы и показывал, как они разрисованы. Иногда он звенел подносом. Проходя мимо нас, всегда говорил:

— «Куда пошел? И где окно?» — И смеялся.

— Я этих слов никогда не забуду, — говорю. — Такие смешные слова! Подходят во всех случаях.

Теперь самолеты один за другим взлетали. Мы плохо слушали объявления. Мой друг показал на взлетающий самолет и сказал:

— По-моему, наш самолет взлетел.

— Не может быть, — говорю я, смеясь. — «Куда пошел? И где окно?»

Да, так и есть, самолет улетел, а мы остались.

— Привет! — сказал друг. — Наш багаж в самолете, а мы с тобой здесь, черт бы побрал!

— «Куда пошел? И где окно?» — повторил я слова мальчика, и мне казалось, в словах много смысла, сплошной глубокий смысл, такой глубокий, что дальше уж некуда. Все быстро меняется, а слова остаются незыблемо.

Все действительно быстро менялось.

Мы с другом улетели тогда другим рейсом.

С тех пор тоже все изменилось.

Друга нет.

Сижу я один и думаю: «Куда пошел? И где окно?..»

Надел шляпу, пальто и собрался идти. Посмотрел в зеркало, шляпу поправил и глаз почесал. Потом снял шляпу и снова надел, чтобы она, значит, лучше сидела. И пошел.

— Ты чего все забываешь? — окликнула из кухни соседка. — Чайник поставил и забыл.

— Какой чайник? Ах, да! — Ведь и вправду он чайник поставил.

Подошел к плите, газ выключил, отставил в сторону чайник. Чай пить не стал, потому что одет, идти собрался.

Один раз забыл второй носок надеть, весь день проходил, заметил, когда снимать пришлось.

— Я пошел, — говорит.

— Ну, будь здоров, — говорит соседка.

— Я вполне здоров, — говорит он и смотрит на соседку.

— Чайник забыл, — говорит соседка.

— Почему вы думаете: я нездоров? — спрашивает он.

Она кивает на чайник.

— Как хочешь думай, — говорит она.

Что-то смутное приходило в его голову, уходило, возвращалось, расплывалось. Но четкого ничего не было. Одна мыслишка проскочила, не такая уж важная, он ее тут же забыл. Потом еще мелькнула, он и эту забыл.

Соседка, видно, раздумывала. Она муторно на него посмотрела, будто он нездоров, а он на нее смотрит, будто она нездорова. Посмотрели, поняли и в разные стороны пошли.

Он вспоминает год, число, месяц, чтобы ничего не перепутать.

Нет, нет, он ничего не путает, знает, какой сейчас год, число, месяц. Улыбнулся самому себе и вышел на улицу.

На улице жаром охватило, он снял шляпу, держит в руке, другой рукой размахивает. У него так часы заводятся, они с подзаводом, баланс амортизирован. Часы — уточнять время: год, месяц, число. Скрип внутри часов прекратился, завелись. В это время он уже мимо садика проходил по направлению к главной городской магистрали. В садике карусели: кони, слоны, дети, музыка. Взрослые стоят над детьми и смотрят, на лицах улыбки.

И три-ли-линь! Три-ли-линь! Хорошо, как в детстве!

Эх-о-о-о! У него в детстве то же самое было. Тоже был садик, и он там с утра рылся в песке. Совочком копал песочек. Ведерко наполнял. Строил из песка домик.

Потом в школу повели. В институт пошел. После — в армию.

Женился — и вот тебе семья: жена и двое белокурых детишек, с одной стороны. С другой стороны — трудовой коллектив.

Все шло как в тумане, само собой. Не им обусловлено, обстоятельствами. Наверно, так и надо было, кто знает. Родители философии не учили. Теперь это пройденный этап, ничего не выжмешь из пройденного этапа.

А вышло что? Трудовой коллектив и семья требовали непрерывной отдачи. Ничего неожиданного нет: мир любит, когда ему от себя добавляют, и отчаянно сопротивляется, когда от него начинают брать.

Но было бы что отдавать. В семье своих родителей он был третьим ребенком, и ему, как он сам считал, достались одни недостатки. Позже он понял, когда своих детей заимел, что дети всегда считают себя обделенными. А не дай бог что пообещать, да не дать, — запрезирают.

А что взять с родителей? У них что и было, все устарело. А что делать тем, которые с роду не знают родителей? Ведь их число растет год от года на вполне законных основаниях. Не лучше ли быть без роду, без племени — независимо, свободно, хорошо?

Он пробовал отдавать. С утра до вечера преподавал, как когда-то его отец, по стопам которого пошел. Домой уходил, пошатываясь от усталости. Немало зарабатывал. Но все тонуло в семье, как в омуте. А усталость накапливалась.

Один раз вместо воды пришлось выпить стакан вина. И усталость как рукой сняло — чудесно, вот так открытие!

С тех пор вместо воды вино практиковал. Однажды вместе с вином явилась шальная мысль: сколько можно преподавать, как бы не запреподаваться. Отец-то у него на руках умер от этого раньше времени. А дальше пошло: урок проспал, другой урок пропустил. И от этого ему не труднее, а легче — тоже ничего себе открытие.

Жене стал не нравиться винный запах. Оскудевала зарплата. Еще бы понравилось: всем им давай-давай. А ему себя жалко…

Скоро в семье и в трудовом коллективе его сочли несостоятельным. Сопротивляться было бесполезно — где там! — всех много, а он один. Какие бы конструкции ни возводил в свою пользу, все тут же обрушивались на него самого. Значит, покориться? Покорно на работу ходить?