Виктор Голявкин - Избранные

— При чем здесь фигурка! Должна же она работать.

— Э-э, не скажите, фигурка у нее прелестная.

— Ну и что?! — завелся я.

— Ну и ничего, а еще художник! Принесет она вам чай…

— И пусть несет!

— Эх, не умеете вы с женщиной разговаривать…

— Во-первых, она проводница…

В этом вопросе мы не сошлись. Вернулась с чаем Машенька.

— В какой картине вы сейчас снимаетесь, Михаил Михайлович?

На меня она даже не взглянула.

— В трех, Машенька, «Горизонт» — раз. «Параллель» — два. «Зебры полосатые» — три, совместно с ДЕФА.

— Как, сразу в четырех?!

— В трех, Машенька, в трех.

— Ой, трудно?!

— Все равно, как если бы вы, Машенька, работали сразу в трех поездах…

Разговор у них катился гладко, пока Машеньку не позвали в другое купе.

Он свесился вниз и отпил глоток из стакана. Поморщился:

— А чай — бурда!

— И охота вам с ней пустое выводить, — сказал я, — чай-то все равно бурда.

— Да что вы, молодой человек, все чай да чай… Для такой девушки простительна бурда. Не пейте, только и всего.

— Ну разве обслуживание? — возмущался я.

Он вновь забормотал у себя на полке, занялся ролью. Я отхлебывал бурду.

— Вылетает текст из головы! — послышалось сверху. — Одна роль путается с другой…

— Сначала бы в одной картине снимались, потом в другой, по очереди.

— Меня же приглашают. Случается, бывает ни одной.

— Тогда что?

— Ничего. Жди приглашения. Вот сегодня вы видели меня в роли белогвардейца. А раньше — тоже. Пока эти типы в кино не перевелись, играю в основном белогвардейцев. И еще подлецов иногда. Режиссеры к этому привыкли, зрители привыкли. В трех новых фильмах играю двух белогвардейцев и одного подлеца. Вот и происходит в голове вполне понятная путаница.

— Неужели так трудно роль запомнить? Пустяк — роль запомнить.

Он обиделся:

— На моем месте вы бы и десятой доли не запомнили. Что с вами толковать…

— Я все запоминаю, — сказал я. — Все, что прочту.

— Да бросьте вы!

— Я вообще все книги, все газеты, которые читаю, запоминаю слово в слово. Почти что все.

Он задвигался наверху, будто собирался слезть, но потом затих, буркнул только:

— Не болтайте чепухи…

Я сказал:

— Давайте ваш текст, я прочту один раз и все повторю без ошибок.

— Мне некогда с вами шутить.

Он сунул свой текст под подушку.

— Но как же мне вам доказать?

— Ну хорошо, только чтобы покончить с этим, возьмите со стола газету и прочтите где хотите. Ну? Что же вы?

Я прочел вслух:

— «Стоквартирный дом площадью четыре тысячи пятьсот квадратных метров сходит ежесуточно с конвейера Московского домостроительного комбината номер один… Миллион рублей осваивают каждые двадцать четыре часа строители и монтажники Волжского автомобильного завода… Это лишь несколько фактов из летописи сегодняшнего строительства…»

— Достаточно, — прервал он, — повторите.

Я дал ему газету. Повторил. Он водил по тексту пальцем, но я не мог ошибиться.

— Действительно, точно все… нет, нет, вы меня не проведете. Газета лежала все время перед вами, скажите мне слово в слово вот что… — и он назвал статью во вчерашней газете.

— Я ее не читал.

— Гм… Может быть. Хитрец! Прочтите вот здесь…

Я прочел в другом месте, текст в два раза больший и без единой ошибки повторил.

— Феномен! — Он крутил в руках газету, как будто в ней таилось что-то загадочное. — Непостижимо….

— Да что здесь особенного. У меня с детства способность запоминать прочитанное слово в слово. В школе одни пятерки получал. В институте то же самое. Другие учили, а я не учил и получал — единственная польза.

— Значит, зрительная память у вас хорошая, потому вы и стали художником.

— Я стал художником, потому что очень живопись люблю.

Михаил Михайлович заерзал наверху, съехала простыня.

— Живопись вам легко дается?

— Нелегко. Я легко только прочитанное запоминаю, а в остальном обычен.

— Мне бы вашу память!

— Да у меня что: одно есть, другого нет. Зато у вас талант! Вначале я даже испугался, будто вы вышли из телевизора.

— Забудьте вы телевизор, он мне вот здесь сидит! — Он хлопнул себя по шее. — Я театральный актер. В театре непосредственное общение с публикой, контакт с залом, играешь в живой обстановке, получаешь отдачу, поддержку зрителей, играешь и живешь. А в кино дубли, дубли…

— Играли бы в театре, в чем же дело?

— Давно мечтаю сыграть в театре Гамлета. Приходится все время зарабатывать: семья…

Я не понимал, что ему мешает сыграть Гамлета, если хочется.

Он сказал:

— А денег все равно не хватает. Машина у меня есть, все есть. Но когда все есть, денег все больше надо.

Он крепко задумался — наверное, о своем Гамлете.

— Теперь можно отдернуть занавеску? — спросил я.

— Да, да, конечно.

Мелькали за окном огни.

— Смотрите, целый новый город! Вон сколько понастроили. Вот вам «факт из летописи сегодняшнего строительства».

Вид из окна его не заинтересовал, потому что, как он выразился, «сам в таком доме живет».

— Современный пейзаж по-своему впечатляет, — сказал я.

— А сами старое едете писать? Я как-то с художниками в одной гостинице жил. Взяли они меня на этюды. Идем по современному городу, будто так и надо, на окраину выходим, и тут все кидаются к старому домишке, окружают его кольцом, располагаются со своими этюдниками и жадно пишут развалюху.

— А знаете, почему происходит? Чем старее дом, тем живописнее. Художники нутром чувствуют. К тому же грустный мотив. Живописным языком трудно передать грусть, а мотив помогает. Не знаю, что была за развалюха, — сказал я, — «но где бы ты ни жил, читатель…»

— Постойте, постойте, — сказал он, — какой читатель?

— «…В больших или малых городах, — продолжал я невозмутимо, — или в сельских районах Советской России, если ты любишь свою родину, свой народ, гордишься его славной многовековой историей, ты не можешь не любить вошедших в наши дни из глубины веков памятников культуры прошлого…»

— Прекратите, — сказал он, — что такое? Для чего мне это слушать? Да что вы мне все цитатами, своими словами говорили бы.

— Вы же сами восхищались. Мне лучше не выразиться, чем в книге написано.

— Не собираетесь же вы оттарабанивать все, что прочли за свою жизнь? Давайте лучше о живописи поговорим. Взгляды у вас какие? Вы не авангардист?

— А вы?

— Слава богу, я в стороне от этого.

— Быть в стороне мне скучно.

— Простое любопытство: как вы считаете, Пикассо художник или безобразие?

— Ну, это теперь не вопрос. Раньше не знали, что Пикассо гениален. А почему вас Пикассо интересует, потому что его картину из-за океана в Европу привезли?

— Он всех интересует. Разрушил живопись. Натворил бог знает чего. Как вы на это смотрите?