Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

Но Шиффенцан видит только большие контуры, общие силуэты, новую карту Германии, новые области. И так пролетают недели, словно дни.

Снимают летние сорта яблок. Груши уже давно убраны, красная ягода рябины предвещает раннюю суровую зиму, для чего в этом крае, правда, большого дара предвидения не требуется. Год близится к концу.

Земля кружится, совершая свой короткий путь, проходит осеннее равноденствие, суровые ветры и ливни обрушиваются на землю. Тусклым, как бы далеким, встает из туманов утреннее октябрьское солнце, иногда по утрам в иссиня-белом бархатном инее отражается безукоризненно голубое небо. В тюремном дворе из-под кленов и каштанов выметают каждое утро целые корзины шелестящих желтовато-зеленых, красных, коричневых листьев.

— Растолстела, матушка, — без всякой насмешки приветствует кто-то из караульной команды седоволосую женщину, когда она быстро проходит с корзинкой, чтобы снабдить своими товарами солдат и заключенных. Теперь она также заботится об их белье, стирая и чиня его за гроши. Она торгует, главным образом, яблоками, время от времени рюмочкой водки, но в ее ассортименте всегда есть табак, нитки, иголки и то, в чем солдаты усиленно нуждаются, — шерсть для штопки.

Да, ее фигура округляется, этого нельзя отрицать. Обильная еда, которой она каждый день лакомится на кухне, явно пошла ей на пользу. Солдатам опротивела их однообразная жратва: «шрапнель» (крупная перловая крупа), жидкая похлебка, сухие овощи, картофель, горох, бобы, по воскресеньям слегка приправленные мясом.

«Хорошо, если кому такая еда по вкусу приходится», — думает ефрейтор Захт и хлопает Бабку по спине…

Бреттшнейдер ошибся. Дело Гриши все еще тянется. И черт с ним! Ибо суета, связанная с передвижениями войск, причиняет массу хлопот комендатуре Мервинска: сменяются войсковые части, требуются новые квартиры, не прекращаются пререкания по поводу того, кому надлежит убирать солдатские бараки, лошадиные стойла. А тут еще взимай налоги с окрестных деревень, выполняй бесконечные требования со стороны вновь прибывших или уходящих войсковых частей, неустанно следи за тем, чтобы уходящие части не увозили с собою мебель, заново изготовленную для них комендатурой или выданную из прежних запасов, реквизированных в зажиточных домах…

Может случиться, что чисто военная обстановка продержится здесь недолго. Проснешься поутру — глядишь, все уже именуется гражданским управлением! Придется давать нечто вроде отчета, а здешние евреи как на зло упорно цепляются за какие-то неприятные понятия о собственности, за какие-то юридические права.

На западе высаживаются американцы — достойное зрелище! Переправить через океан главнокомандующего в натуральную величину, а с ним штаб и целых двадцать тысяч Джимов и Сэмов — это вам не какая-нибудь Гватемала!

Бабка каждый день виделась с Гришей, разговаривала с ним, слушала его. Успокоенная, почти веселая, она ощущала в себе движение ребенка. Ребенок рос. Должно быть, родится мальчик, но и девочке она будет рада. Уж она сделает из ребенка что-нибудь путное. Все хорошо, до тех пор, пока этот солдат, этот друг Гриша ходит по двору с тихим, сосредоточенным лицом и каждое утро все с более уверенным видом сидит на своей койке.

Она знала, что у него много дум. Ведь мир, в котором живешь, полон загадок. Жизнь, как она тянется изо дня в день, мало дает возможностей для объяснения этих загадок. О том, что нас ждет после смерти, знают, правда, попы, но не очень им можно верить. Ясно, что человеку нет причин верить в новую жизнь, когда он вытягивается и помирает с дыркой в голове или разорванный на куски снарядом. В раю и места не хватает для стольких невинно умирающих! И все же над человеком тяготеет многое. Об этом Гриша говорил ей, когда после рабочего дня или в обеденный перерыв они отдыхали вместе. Она в таких случаях внимательно слушала, чтобы не раздражать его, но в душе знала, что положиться наверняка можно лишь на бутылку отравленной водки и на помощь дьявола.

— Видишь ли, — сказал он, водя ногтем по дереву стола, — к чему забивать голову человека мыслями, если они потом оказываются ни к чему? Разве ты дашь кому-нибудь ключ, который не входит в замочную скважину, не поворачивается и не отпирает? Я — рабочий мыловаренного завода. У меня маленький домишко в Вологде, на окраине, у самой дороги, там живет Марфа с ребенком, а может быть, уже с двумя. Да. А здесь я и ты, и ты носишь ребенка от меня. Подумай только — во всем этом должен быть смысл! Этот еврей Тевье многое разъяснил мне, а ведь ты не станешь спорить — никто не знает о вселенной и о боге, больше чем евреи. Поэтому вникни в то, что происходит со мною. Я хочу домой и приду домой. Насчет бегства ты ведь уже не помышляешь, Бабка, а? Ты же разумная женщина, ты уже, наверно, копишь деньги для нашего малыша? Сколько месяцев ты еще будешь носить? А? — Он слегка вздыхает. — Только теперь понимаешь, как чудесно было там, в лесу, когда я бежал прямо головой вперед, пробиваясь через глубокий снег. Зайцы, дикие кошки! Черт возьми! Эх, где они — Федюшка, и Коля, и все эти парни, и Отто Вильд! Но и здесь неплохо. Я научился разным ремеслам и, вернувшись домой, смогу зарабатывать как столяр.

Бабка взглянула на него, тихонько погладила его руку и сказала:

— Дитя, которое останется без отца, родится в декабре.

— Ах, — весело рассмеялся Гриша, — без отца! Ведь у него будешь ты!

В середине октября, когда по утрам на лужах и засохших рытвинах дорог хрустел тонкий лед, когда земля по ночам коченела и почти все щебетуньи-птицы улетели из Белостока, в дивизию фон Лихова прибыли три бумаги, обрушившиеся словно три удара.

Первая: запрос, почему до сих пор нет извещения о приведении в исполнение приговора над Бьюшевым, несмотря на ясно выраженное требование со стороны белостокской инстанции. Вторая была ответом на возражение дивизионного суда: высказывалось чрезвычайное удивление «Обер-Ост» и надежда на немедленное прекращение сопротивления приказу. Третья: угроза дать коменданту Мервинска непосредственный приказ об исполнении приговора. Ответственность за это прискорбное отклонение от служебного порядка падает на его превосходительство.

Познанский и Винфрид сидели, бледные и взволнованные, против его превосходительства. Теребя усы, Лихов сказал:

— Этого не может быть. Шиффенцан неправильно информирован. Через неделю я еду в отпуск и все равно буду беседовать с ним. Доложи ему об этом сегодня вечерам по телефону, Пауль. Скажи ему, что мы совместно обсудим это дело.

Обер-лейтенант Винфрид озабоченно и испытующе взглянул на генерала. Тот кивнул с уверенностью.

— Хорошо, дядя Отто, — облегченно вздохнул племянник. — Это единственный и наилучший выход. Уж ты это дело распутаешь.