Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

— Не смеет он так грубо третировать старого человека, за плечами которого сорок семь лет службы, не считая лет, проведенных в кадетском корпусе! — воскликнул Лихов. — Кроме того, над ним и надо мною стоит его величество. Даю вам честное слово, — хрипло выкрикнул он, весь побагровев, — я не отступлю, я дойду с этим делом до самого кайзера! — И он стукнул кулаком по столу.

В течение этой недели с каждым днем становилось все холоднее. Необходимо было в спешном порядке выдать заключенным и караульным теплое белье, которое уже давно заполняло вещевые мешки солдат в окопах. Каждое утро обложенное тучами серое небо предвещало снег, и вечером тьма окутывала замерзшие дороги, где грязь превратилась в окаменевшие бороздки, лужи — в маленькие катки, а тучи все еще не разверзались.

Разговором по телефону, конечно, удалось добиться отсрочки на неделю.

Гриша не подозревал обо всем этом, он только страдал ночами от холода. Рано утром при перекличке фельдфебель с любопытством посмотрел на него.

Во вторник 31 октября 1917 года его превосходительство фон Лихов, прежде чем войти в свое хорошо натопленное, обитое красной кожей купе, в зеркалах и коврах, сказал с деланным равнодушием, тоном прорицателя несколько ободряющих слов Познанскому и Винфриду, провожавшим его в числе других.

— Не беспокойтесь! Толстяк сдастся. Во всяком случае, я протелеграфирую вам о благополучном исходе или же прикажу передать его вам на словах. А исход — уверяю вас — будет благополучным, ибо в конце концов, мы носим прусские мундиры, ведь не варвары же мы!.. Впрочем, — прибавил он торопливо, стоя уже на подножке вагона, — если бы тебе, Пауль, пришлось принять какие-нибудь срочные меры, я покрою тебя. Конечно, до известной степени. Надо действовать благоразумно и осмотрительно, понятно? Видно, сегодня уж наконец выпадет снег, — закончил он, — зуб на зуб не попадает.

Поезд, набитый отпускниками, офицерами, солдатами, пыхтя отошел от холодного перрона. После нескольких часов стоянки в Бресте он должен был присоединиться к составу, уходившему на запад. Тусклый дневной свет, высокие фонари, деревянные строения, офицеры, отдававшие честь.

— Дружище, тут с нами в поезде сам генерал трясется, — удивленно обратился кочегар к машинисту и сплюнул в сторону.

— Н-да, — ответил тот, — старая калоша, на которой мы едем, не станет лучше оттого, что везет генерала.

— И я так думаю, старина. Но, может быть, господь бог из уважения к старому генералу хоть избавит нас от крушения.

— Хорошо бы, — машинист поставил рычаги на самую большую скорость и закрыл, клапаны, — так же приятно попутешествовать, как, помнишь, когда мы вели, все время лесом, длинный товарный состав: вагоны с сеном, бревнами, досками. Как хорошо мы проводили время с охотниками на остановках, у стрелок! Помнишь, тебе еще всюду мерещилась дичь, когда мы волокли этот состав с сеном?

Но кочегар уже не помнил этого.

— Сегодня, пожалуй, выпадет снег. Застревать при нашем угле и буксах из дерма вместо меди — невеселая штука! А застрять, имея еще генерала в поезде! Пропали тогда наши головушки, Франц!

Машинист сплюнул и сказал:

— А, ж…

Не закончив слова, он наклонился над рычагами. Но товарищ и без того понял его. Это было самое популярное слово за всю войну.

Шиффенцан поднялся из-за стола и, улыбаясь, обратился к сидевшему напротив него седоволосому штатскому:

— Жаль, что вы не немец, господин ван Рийльте. Иначе я тотчас же приказал бы арестовать вас. Такие сигары! А кофе! К чему вы приучаете нас, спартанцев?

Старик голландец со спокойным красноватым лицом так же любезно ответил:

— Будь я немец, у меня хватило бы патриотизма с радостью пойти под арест по вашему приказу, господин генерал.

Оба засмеялись. Троих офицеров оперативного отдела — разговор происходил в Брест-Литовске — забавляла находчивость старика. Но они знали, что за шутками Шиффенцана всегда кроются серьезные мысли.

Доктор ван Рийльте — ему было за семьдесят — спокойно сидел среди них. В ожидании кофе, превосходного огненно-крепкого кофе, привезенного им, он закурил вместе со своими хозяевами одну их тех импортных трубообразных сигар, которые он тоже захватил с собою и которые вызвали только что шутливый протест Шиффенцана. Мирно улыбаясь, он переводил взгляд с одного собеседника на другого и щелкал сильными руками грецкие орехи.

Он старался скрыть глубокое разочарование. Как уполномоченный Красного Креста, он был послан обследовать лагери, куда загнали высланных бельгийских граждан, мужчин и женщин, посадив их там за решетку. Он приехал разобрать жалобы, но вместе с тем и предостеречь и откровенно информировать такое значительное лицо, как Шиффенцан, относительно Америки…

Еще и сейчас ван Рийльте ощущает холодок твердого, как стекло, недоверия генерала, его нежелание вникнуть в суть дела.

Америка — блеф, мистификация, она просто задирает нос, и точка… Такого, рода мысли вколачивали в мозги своим читателям тупые мещанские газеты с массовым тиражом; этому одинаково верили и генерал и овощной торговец.

Осторожно, не слишком подчеркивая, чтобы не навлечь на себя подозрение в желании внести смятение и растерянность в этот центр, где ковалась немецкая воля к победе; он коснулся распространенного во всем мире еще с 1914 года мнения о неизбежности поражения Германии. В прежние годы, когда его южноамериканские компаньоны предсказывали со дня на день, и уж во всяком случае не позже, чем к рождеству, что Россия свернет шею немцам, он твердил: «Вы не знаете Германии»; теперь же он приехал к немцам со следующими словами на устах: кто не знает Америки, тот не знает, кого он навлек на свой след. Америку нельзя сравнивать ни с Румынией, ни с Италией, несмотря на то что их армии стоят под ружьем. Зато Америка покроет весь фронт машинами, и за каждой из них двинется толпа воодушевленных, исполненных боевым духом юношей с ясным умом, проницательным взглядом и душой, не выхолощенной фельдфебельской муштрой.

Но здесь у него застряли слова в горле от любезно-иронической улыбки Шиффенцана, и он мысленно, но с решимостью в сердце закончил свою речь: «Итак, вы заведомо ведете дело к гибели, и вина падет на вас». При этом он, забыв окружающее, устремил взгляд на запад, словно говорил перед толпою немцев, перед необозримыми полчищами молодых людей, которые, подняв головы, внимали мудрым и взволнованным увещаниям. Погрузившись в глубокую задумчивость, он замолк, держа большую сигару в слегка дрожащей руке.