Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

Шиффенцан, которому удалось вместе со своими единомышленниками предотвратить мир, предложенный папой римским, любезно поблагодарил. У него, Шиффенцана, совсем другие сведения об Америке. К нему поступают цифры, материалы от лучших специалистов. Господин ван Рийльте, по-видимому, крайне невысоко ценит боеспособность немецких солдат. Воспитать их в этом духе — была задача нелегкая, но последние полвека немецкая армия стоит на недосягаемой высоте. Само собою разумеется, он с особенной благодарностью улавливает в его словах благожелательные, дружелюбные намерения, и если его голландский друг в самом деле желает оказать важнейшую услугу народу, ведущему такую трудную борьбу, то пусть рассеет те предрассудки, которые стоят на пути присоединения Бельгии к Германии. Сама Бельгия, в первую очередь, только выиграла бы от этого: вступить самостоятельным государством в состав Германской империи подобно Баварии или Саксонии, стать частью самой великой европейской державы — да, это послужит Бельгии только на пользу…

У ван Рийльте опустились руки.

— А свобода? — спросил он. — Свобода нации?

Шиффенцан засмеялся. Маленьким людям и свободы полагаются маленькие. В составе германского государства Бельгия будет пользоваться большей свободой, чем перед войной. Чем сильнее армия, тем больше и свободы.

— Вполне логично, — согласился голландец и обещал приложить все старания. Но про себя он думал совсем иное.

Его руки спокойно лежали на коленях под столом, но мысленно он сделал безнадежный жест, как бы говоря: придется в целях самосохранения немедленно и незаметно сбыть с рук все немецкие ценности, которыми он обладал: валюту, государственные займы, акции и облигации крупных предприятий Шиллеса, долговые обязательства немецких купцов. Ведь если судно обречено на гибель, глупа та крыса, которая не покидает его; а если она потонет — туда ей и дорога! — сурово говорил он себе, накладывая сахар в кофе, и старался стряхнуть с себя чувство печали. Поговорка, выражающая одобрение крысам, наверно, придумана страховыми обществами или приверженными к виски капитанами. Ведь крыса добровольно ступила на судно, полагая, что судно будет делать то, что ему, в нормальных условиях, свойственно делать, то есть плавать; следовательно, крыса поступает правильно перед господом богом и всем светом, если покидает судно, не желая платиться своей шкурой за тупость капитана… Затем он громко и любезно извинился за свое не совсем приличное для гостя вмешательство в чисто внутренние немецкие дела.

— Но, — прибавил он со слабым намеком на улыбку, — не считайте меня гостем, а лишь неприятным и нежеланным родственником, который прибыл с добрыми намерениями, чтобы, скажем, предостеречь зятя от невыгодного делового знакомства.

— Зять — это превосходно! Так и будем считать, — засмеялся Шиффенцан, и все сели за стол…

В городе Брест-Литовске, по ту сторону железной дороги и большого собора с голубыми башенками, царила мертвая призрачная тишина, особенно вокруг крепости, внутри которой тянулись обширные барачные постройки, казематы и несколько зданий, дававших приют оперативному отделу и его редким гостям.

Город при взятии весь выгорел, обезлюдел, напоминая пристанище привидений. С улицы серые ряды домов казались неповрежденными, но за всеми фасадами зияла пустота. Большие, прорезанные дорогами пустыри, сплошь усеянные симметричными холмиками с торчащими из них печными трубами, свидетельствовали о том, что прежде здесь были ряды деревянных домов. Теперь и эти остатки заносило снегом. Большие, беззвучно падавшие хлопья, время от времени подгоняемые ветром, с самой полуночи ложились на землю сплошной белой пеленой.

Когда около полудня за ван Рийльте приехал лейтенант на маленьких санках, небо, все в желтоватых тучах, снова предвещало неисчерпаемые массы рыхлого, как вата, снега. Рийльте много раз останавливался и вместе с молодым лейтенантом, которому он тотчас же предложил чудесную сигару, пообещав снабдить еще кое-чем при разборке вещей, входил в подъезды зданий, в ворота, в двери каменных домов, где по-домашнему, в близком соседстве, расположились гарнизон царской крепости и еще более знаменитая еврейская община.

— По-литовски Брест, или, как говорили евреи, «Бриск», — местопребывание брискского раввина, — подумал старик (он был коллекционером древнееврейских рукописей и надеялся получить здесь кое-какую добычу)…

Кошки, мяукая, бегали по шатким лестницам, некоторые полуоткрытые помещения подвальных этажей заросли высоким серым сморщенным кустарником. На крышах или сгоревших чердаках покачивались коричневые травы, стебли. Повсюду висели дощечки, предупреждавшие об опасности входа в эти разрушенные квартиры.

«Они построены людьми, — думал ван Рийльте, — наверно, люди опять восстановят их, после того как они же их разрушили. Точно так же то расцветали, то гибли Коринф и Иерусалим, Александрия и Рим, и все они продолжают жить. По-видимому, война и мир для человечества то же, что чередование прилива и отлива. Благо всем тем, которые живут, огражденные плотинами…»

День, который так удачно начался визитом голландца, надо довести до конца, не ослабляя зоркого внимания. Шиффенцан хрустнул пальцами.

Конечно, он не пойдет на поводу у этих умничающих пустомель, об этом и речи быть не может. Он будет идти своим путем, пусть только другие будут начеку, чтобы им не наступили на ногу.

В прекрасном настроении он топчется по комнате, которая служит ему и кабинетом и спальней, — в самом темном углу стоит походная кровать. Теперь ему еще предстоит принять старого Лихова.

«В половине пятого — фон Лихов» — красным карандашом записано в календаре. Этот седоволосый болван своей болтовней и наводящими тоску сентенциями отнимет у него лучшие рабочие часы. Уж эти генералы! Но попробуй энергично цыкнуть хоть на одного из них — и тотчас же разнесется молва, что этот ужасный Шиффенцан непочтителен даже со старшими по рангу. Теперь три часа. После крепкого явского кофе можно бы хорошо поработать. Надо рассмотреть предложение «Обер-Ост» об организации управления во вновь оккупированных украинских областях. Доклад уже испещрен множеством возражений и контрпредложений со стороны австрийцев. А тут еще этот Лихов со своим полковым праздником, пьяными разглагольствованиями графа Дубна — вот уж чего нельзя было допускать! Ладно, старику давно пора в санаторий, в Бадене, под Веной, он восстановит свое здоровье. Но, разумеется, это не снимает вопроса об осложнениях между австрийцами и немцами, которые становятся с каждым месяцем все серьезнее.

На сосновом письменном столе, обтянутом зеленым сукном, он разложил атлас с большими картами оккупированной области и рядом положил доклад. Нет сомнения — какой-нибудь выход должен найтись, и Шиффенцан найдет его. Но сначала надо разделаться с этим Лиховым, с этим тупоумным крикуном, столь щепетильным в вопросах судебной юрисдикции, с этим гарнизонным генералом, провинциальным дворянчиком, вся клика которого всегда болтала и строила козни — и против кого же? — против Бисмарка.