Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

«Пусть придет, — с удовольствием думал он про себя, разбирая бумаги, — он найдет уже дело сделанным».

Шиффенцан снял трубку с аппарата и приказал фельдфебелю:

— Матц, телеграфируйте немедленно в комендатуру Мервинска: «Приказываю закончить дело Бьюшева согласно моим указаниям. Об исполнении донести в двадцать четыре часа». До половины пятого доставить мне справку дежурного телеграфиста о том, что приказ передан по назначению.

— Так точно, — ответил фельдфебель с той стороны провода и повторил текст приказа. Шиффенцан повесил трубку.

На мгновение он почувствовал какую-то тяжесть на сердце и злобное удовлетворение оттого, что фон Лихов будет долго трепать языком по поводу дела, уже давно законченного. Несколько мгновений он прислушивался к этому ощущению стесненности в груди и решил: наверно, это от крепкого кофе — блокированная Европа отвыкла от кофе в таком свежем и чистом виде.

Всего три часа. Для этого времени в комнате слишком темно. Он подошел к окну. Ага!

Весь квадратный двор крепости утопал в снегу, падавшем непрерывными мягкими хлопьями. Большие пласты снега лежали на крышах направо и на казематах, из дымоходов которых весело взвивался кольцами желтовато-белый дым. Приятное теплое помещение, приятный аромат сигары — усесться бы поудобнее, зажечь бы свет поярче и работать, работать.

Вскоре из-под зеленого висячего абажура канцелярской лампы хлынул желтый электрический свои — окно отступило вглубь голубым непроницаемым пятном. Подперев пухлой рукой лицо, Шиффенцан стал изучать докладную записку австрийского командования, составленную министром иностранных дел и испещренную примечаниями.

Дали бы только австрийцы свое согласие на то, чтобы немецкий генерал обосновался в новой столице Украины — Киеве или же Одессе — в качестве советника с решающим голосом! Тогда во многом можно будет пойти им навстречу. Какой-то гетман Скоропадский околачивается там. Его, как куклу, можно прикрепить к коньку новой строящейся крыши, подобно тому как прежде лошадиными головами украшали верхушки сараев. «О Фаллада, ты, которая висела здесь!» — вспомнилось ему вдруг место из сказок Гримма. В течение десятков лет он не вспоминал о них.

И вдруг он стал весь внимание, сосредоточенность; все посторонние мысли отступили, только текст доклада и игра экономических интересов, отраженная в докладной записке, сохранили для него реальность.

Ровно в половине пятого в дверях комнаты Шиффенцана тихо зазвенели шпоры его превосходительства фон Лихова. Без пяти минут пять фон Лихов покинул комнату. Их достопамятная в своем роде беседа прошла просто, в надлежащем тоне.

Свою запорошенную снегом шинель Лихов вынужден был оставить в передней. Старик сидел с фуражкой на коленях, с перчаткой на левой руке, правую перчатку он из вежливости снял, чтобы поздороваться с врагом. Но чего-то ему не хватало в эту минуту — длинного прямого палаша, который прежде так удобно помещался между колен, на рукоятке которого так уверенно колыхалась фуражка и с помощью которого — если он почти сорок лет болтался у тебя на боку — можно выразить столько душевных движений.

«Шиффенцан в своей удобной тужурке, — он большей частью носил ее расстегнутой, чтобы легче было засовывать руки в карманы брюк, — чувствует себя куда непринужденнее!» — думает Лихов и начинает:

— В достаточной ли мере господин генерал-квартирмейстер осведомлен о деле Бьюшева? Известно ли генералу, что произошло недопустимое вторжение в судебные прерогативы дивизии и что образцовое и тщательно продуманное судебное постановление просто стало предметом издевки! — В тоне Лихова уже прорываются резкие ноты.

Но Шиффенцан со скромной мягкой улыбкой человека более молодого, снисходительного к колкостям собеседника, заверяет:

— В последние дни я — еще раз лично просматривал дело. Мне непонятно только одно: что может его превосходительство возразить против решения, предложенного после тщательной подготовки военным судьей и мною одобренного?

Обоих противников разделяет письменный стол; на нем: чернильница литой стали, сделанная из полевой гранаты, пепельница из расплющенной медной гильзы, пресс-папье из медных колец от снарядов и несколько больших со страшными зубьями осколков гранат, — все это коллекционируется повсюду на фронте. Направо — телефон с двурогой вилкой для трубки, налево — дела, касающиеся Украины, а в вазе из черного папье-маше с золотой звездочкой ручка, чернильные карандаши, большие цветные карандаши — красные, зеленые, синие со знаменитыми тупыми концами, ими Шиффенцан делает свои пометки на полях.

Фон Лихову кажется, что стол становится все шире и шире. Они сидят друг против друга, словно на разных краях какой-то части света, — плоской степи, заселенной пигмеями, крохотными пылинками, именуемыми людьми.

А он и Шиффенцан, раздувшийся в великана, враждебно смотрят друг на друга с разных концов света. Лихов начинает понимать, что ему не следовало являться сюда. Этот толстяк с отвислыми щеками моложе и сильнее его. Может быть, он чувствует себя так только сегодня, потому что ему нездоровится, а может быть, как раз потому, что он знает: право на его стороне. Кто признает право, тот считается с границами, мелькает у него в голове; но он уже устал, еще не начав по-настоящему борьбу с Шиффенцаном. Кто почитает право, для того священны и грядки в саду соседа. Кто не блюдет права, тот может на три головы быть ниже первого, но он толстокож и твердолоб и нагло вторгается туда, куда вход ему запрещен. Что ему запрет! Нет, он, Лихов, сделал огромную ошибку. На расстоянии сражаться удобнее…

Затем он мысленно ругает себя за эту «развинченность» и, постукивая папиросой по портсигару, почти небрежно спрашивает, как, собственно, представляет себе это дело господин генерал-майор? Предполагает ли он в принципе отменить юрисдикцию самостоятельных войсковых соединений и, быть может, ввести новый военный кодекс, по которому хоть и полагается опираться на законы, но вместе с тем возможно по произволу выше или рядом стоящих инстанций бросать в корзину для бумаги уже найденное правовое решение?

Никто не в состоянии отнестись с большим уважением, — бурчит Шиффенцан в ответ, — к юрисдикции столь опытного, поставленного его величеством командира, чем он, Шиффенцан. Но политика — удел далеко не каждого. По-видимому, судьи дивизионного суда упустили из виду эту важную сторону дела, за которой он обязан следить, — на то он сюда и посажен.

Спокойствие, думает Лихов. Уже своим ответом Шиффенцан затронул самую чувствительную струну, попал в самый центр. Но Лихову не хочется без особой надобности пускаться в принципиальные споры. Он говорит спокойно: