Вивиан Шока - Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья

Не понимаю, что произошло. В какой-то момент я, видимо, ошиблась. А может, ошибалась с самого начала. Однако я считала, что наша мастерская идет ей на пользу. Я говорю о Сюзетт.

Вы молчите.

Неужели есть нечто, чего я не предусмотрела?

Вы продолжаете молчать.

Как странно вы на меня смотрите.

Хорошо, Рене, я перестану ходить из стороны в сторону по комнате. Нет, я отвечаю вам вовсе не сухо. Не будем пререкаться. Сейчас мои мысли занимает Сюзетт. Но я хочу, чтобы вы остались, да. Пожалуйста. Помогите мне понять. В конце концов, вы знаете ее лучше меня. И я, должно быть, в чем-то ошиблась».

Ах, как она сердится на себя за это! Если бы только…

«Итак, произошло следующее. Вот уже четыре недели Сюзетт не приходит на занятия мастерской. Нет, Жанна, именно четыре. Никто не подсчитывал? Учитывая, что она немного рассеянна, поначалу я не встревожилась. А потом вы – да, вы, Саша, – первой сказали мне, что ей все это надоело. Помните?»

Не настаивай, Саша не помнит.

«Через неделю я решила ее немного пожурить, для проформы. Впрочем, и по существу тоже: я искренне считаю, что даже отсутствие одного человека нарушает сплоченность всей группы. И потом… Прошло не так уж много времени с тех пор, как Ирма перестала быть среди нас. Живой. Я не хотела, чтобы Сюзетт играла со своим страхом, а также с нашим страхом, заставляя нас думать, что она тоже может умереть, не предупредив нас.

О, только не делайте вид, что вы меня не понимаете! Разумеется, всех нас потрясла смерть Ирмы. Меня, возможно, больше, чем вас. Мы еще не осмеливались произнести вслух это слово. Смерть. С.М.Е.Р.Т.Ь. Смерть Ирмы. Поскольку ее смерть нас пугает, не так ли? Никто не приехал забрать тело. Насколько мне известно, никто из ее семьи не явился сюда, чтобы о ней поговорить. В двадцать четыре часа комната Ирмы была опустошена, вычищена, продезинфицирована, и вы прекрасно знаете, что доктор Перес присоединил ее к своему кабинету. Где похоронена Ирма Дажерман, и похоронена ли она вообще?

Вы ничего не отвечаете. Что произошло? С каждой неделей я видела, как кожа Ирмы Дажерман трескается и усыхает, словно шагреневая кожа, становясь прозрачной, а глаза ее затягивает белая дымка. И я не нашла слов, чтобы мы могли поговорить об этом вместе. Не смогла их найти.

Поэтому мне не хотелось, чтобы Сюзетт играла с этим. И тогда в начале третьей недели, той, что предшествовала Рождеству, я, заметив ее на втором этаже, схватила Сюзетт за руку, достаточно твердо, и предупредила: „Я рассчитываю на вас“. И даже добавила: „Не увиливайте, Сюзетт“. Возможно, я ее обидела. Как вам известно, на третьей неделе она тоже не пришла.

Оставалась прошлая неделя. Сюзетт должна была принести свою личную вещь. Неужели я о многом просила? Я искренне считала, что она способна на это, способна так же, как и вы все, рассказать нам о дорогом ей предмете. Возможно, она не поняла задания? Или испугалась? Меня? Вас? Самого предмета, находящегося в ее комнате? Или того, что ничего не нашла? Всего час назад, когда я парковалась во дворе, дождь лил как из ведра, думаю, вы это заметили… Я захлопнула дверь машины, поскользнулась на скользкой плитке аллеи и чуть не упала, вас это тоже смешит? Схватившись за ветку высокого дуба, знаете, у которого раздвоен ствол, я увидела под деревом Сюзетт. Она была в своем желтом плаще, у нее вода струилась по шее, капало с ресниц. Какие у нее длинные ресницы! И знаете, она показалась мне такой красивой, со своими коротко остриженными седыми волосами. Затылок ее был открыт, крепкий затылок неутомимой труженицы. В своем цветастом платье-халате, выглядывающем из-под плаща, она, казалось, не имела возраста. Это вообще ее особенность: возраст Сюзетт невозможно определить. Ее серые глаза искрились под дождем, она меня не видела. Я подумала, что она может простудиться. Однако не решалась с ней заговорить. И тогда я поняла, что Сюзетт кого-то зовет, тонким детским голоском. Она внимательно вглядывалась в землю. Затем внезапно заметила меня. Она сдержала крик, губы ее искривились, вот так, и она буквально испепелила меня взглядом, прежде чем пробормотать:

– Ах, мадам, хотела вас предупредить: я больше не приду. Я не могу посещать занятия творческой мастерской, потому что мне нужно кормить животных.

– Каких животных, Сюзетт? – поинтересовалась я.

– Кошек, мадам, всех кошек. Здесь их сотни, – ответила она.

– Всех кошек? Но каких кошек?

Она сказала, здесь их сотни. Но я не видела ни одной. Я не осмелилась ничего добавить. Признаюсь, этот разговор меня взволновал. Я почувствовала, что теряю ее. Я поняла, что потеряла ее. Готова поспорить, дамы и господа, что Сюзетт больше не придет на занятия. Это катастрофа, и я не знаю, что делать».

Между ними и тобой выросла непроницаемая стена. Будь здравомыслящей: они тебе не помогут. Не сейчас. Поскольку они явно задумали нечто другое.

«Что, простите?

Вы говорите, что… теперь моя очередь.

Раз Сюзетт больше не придет, рассказывать о себе должна я.

Именно так вы сказали, Станислас.

Вы кажетесь таким уверенным. Никто с вами не спорит. Од, откуда такое упрямство на вашем лице? Вы за мной наблюдаете. Значит, таково ваше предложение… Раз Сюзетт больше не придет, моя очередь рассказывать о своей личной вещи.

Какое единодушие.

Понятно.

Я должна была догадаться.

Да.

Что ж, я могу принести вещь из своей комнаты.

Правильно, Габриэль, это однокомнатная квартира. Я снимаю ее чуть меньше года. Нет, она мне не принадлежит. Что еще? Принести книгу? Я обещала почитать вам историю про кошку? Про кошку, я? „Дом кошки, играющей в мяч“ Бальзака, вы совершенно правы, Рене. Как я могла забыть… Значит, теперь моя очередь. Отлично. Я вернусь с книгой. И с вещью.

Раз вы этого хотите.

Раз вы этого прямо-таки требуете».

Устами младенца глаголет истина:

«Ошибки нет».

Парнишка, сидящий за приемной стойкой, повторил дважды, словно выучил это наизусть:

«Ошибки нет: мужчина, занимавший тринадцатый номер, уехал. Да, он расплатился по счету. Нет, он не просил ничего передать. И ничего не оставлял. С Новым годом».

Ей больше не удается почувствовать себя целой. Лежа в большой постели, она проводит рукой по лбу, трет глаза, с силой надавливая на веки пальцами. Ее челюсти – словно две изношенные пластины. Вкус горечи во рту не проходит. Бланш ужасно страдает, ей хочется стонать, но ни один звук не выходит из ее горла, голос убегает, вытекает из нее. Это неудивительно, ведь Бланш стала похожа на дуршлаг, она вся сочится через дыры в собственной горящей коже. Исчезает на глазах. Наконец, настало время осознать, что она перестала быть собой без… Без чего? Давай! Скажи! Наберись мужества! Без этого взгляда, от которого все внутри тебя таяло? Ее живот глубоко несчастен без спины, к которой он прижимался с таким ощущением счастья, ее рука тщетно ищет губы, которые гладили ее пальцы, все ее существо горько оплакивает его. Она пытается найти выход, чтобы скорее заткнуть все дыры, залатать их, заделать, замазать, попытаться удержать то немногое, что у нее есть, избавиться от боли. Итак, что у нее есть? Что принадлежит только ей? Что делало ее ею ? Раньше. До сих пор. Поторопись.