Эрика Косачевская - Ночь Патриарха

Кругляк с семьей уехал одним из первых. А в августе уже началась массовая эвакуация. На два дня проездом из Днепропетровска у нас остановились мамин двоюродный брат Матвей с женой и свояченицей. Они уезжали на Урал.

Мне исполнилось 12 лет. Мужа маминой сестры дядю Йосю в первые же дни войны забрали на фронт, и тетя Люба с Эллой переехали из своей малюсенькой комнаты на Девичьей улице к нам. В такое тревожное время нужно было держаться вместе.

В городе стало легче с продовольствием, особенно с мясом, которого до сих пор никогда не было в продаже в магазинах. Это распродавали запасы, забивали скот.

Уехать было трудно, организованно эвакуировались только большие предприятия, а тетя Люба работала учительницей в школе, мама — обычным юрисконсультом, хотя и на трех работах.

С каждым днем город все больше пустел. Тем не менее, первого сентября начались учебные занятия. В нашей школе разместился госпиталь, и нам отвели для учебы какой-то дом партийного просвещения с проходными комнатами. Многие ребята и учителя уже уехали, из четырех параллельных классов набрался только один.

Мы прозанимались три дня, а в ночь с третьего на четвертое сентября город впервые подвергся массированному авиационному налету. Главным образом, пострадали районы вокзала, тракторного завода и электростанции. Под первую же бомбежку попал мальчик из нашего класса Мартин Мартиросян. Мы с ребятами хотели его навестить, видели разрушенный дом, но самого Мартина уже увезли в больницу.

С этого времени Харьков бомбили практически каждую ночь. Как только завывали сирены, мы спускались в подвал, приспособленный под бомбоубежище. Помню отвратительное чувство уязвимости, незащищенности, когда мы со страхом, сжимаясь, стараясь занять как можно меньше места, прислушивались к приближающимся разрывам.

Налеты бывали и днем. Как-то Люба вытирала после купания Эллу, которая голая, худенькая стояла на диване против раскрытого окна. Какой-то самолет гудел-гудел в районе Благовещенского базара. Тревогу не объявляли, и на него никто не обращал внимания. И вдруг мы услышали взрыв — из нашего окна было хорошо видно, как над базаром поднялся сноп пламени. Элла вначале оцепенела от испуга, потом заверещала, широко открыв рот и мелко-мелко тряся руками. Я впервые видела взрыв. Это был огромный куст, черно-серый внизу и оранжево-красный наверху. Было красиво, и мне почему-то не было страшно.

Харьков стремительно пустел. Грузили архивы, по улице ветер гонял какие-то бумаги. Хотя мы одними из первых собрались уезжать и давно сидели на чемоданах, выехать никак не удавалось. Уже ходили отчетливые слухи о массовых поголовных расстрелах евреев, о том, что немцы не щадят никого — ни стариков, ни детей. Мама и тетя Люба нервничали.

Не все верили в зверства фашистов, считали, что это только очередная советская пропаганда. Мама Любиной подруги заявила, что она помнит немцев, когда они во время Гражданской войны оккупировали Украину — это были исключительно порядочные, культурные люди, которые не могут вести себя так, как пишут в газетах. Она не уехала сама и не дала эвакуироваться своей дочери; во время оккупации они все вместе с двумя детьми погибли во рву за Тракторным заводом — месте массового расстрела евреев.

Между тем, стояло дивное бабье лето, сухое, теплое, расцвеченное золотыми красками осени. С улиц пропала милиция, было впечатление, что в городе вообще уже нет никакой власти. В воздухе нагнеталась напряженность, казалось, вот-вот начнутся грабежи.

Маме, наконец, через каких-то знакомых удалось договориться, чтобы нас всех четверых взяли в эшелон Харьковского тракторного завода (ХТЗ), и 9 октября мы погрузились на пригородной станции Мерефа в поезд, состоящий из двух с половиной десятков товарных теплушек и платформ. На платформах везли станки с ХТЗ; в одной из теплушек размещался склад продовольствия и штаб эшелона.

Внутри нашего вагона были устроены нары в два яруса так, чтобы на них можно было лежать поперек, головой к торцевой стенке вагона. Верхний ярус считался привилегированным — там размещались кадровые работники ХТЗ или их ближайшие родственники. Помню, с нами ехала молоденькая жена личного шофера директора завода с маленькой дочкой. А нам, поскольку мы вообще не известно кто, отвели места на нижнем ярусе, приподнятом над полом примерно на 70 см. Под настил засунули пожитки, часть вещей пришлось бросить, и у меня до сих пор, спустя более 50 лет запечатлелась картина, как стоит сиротливо на платформе наш патефон и рядом рассыпанная пачка пластинок. (К утру и патефон и пластинки исчезли.)

Мы расстелили все имеющиеся у нас одеяла, у стенок вагона поместили подушки, и нары стали почти на долгих полтора месяца основным местом нашего обитания. Мы здесь спали, ели, читали, играли, шили. Самое неприятное было то, что настил верхних нар был неплотным, и сверху постоянно сыпалась какая-то труха. Особенно противно это было во время еды.

Середину вагона, свободную от нар, занимала печка-буржуйка с выведенной на крышу трубой, стояли стол с табуретками. На печке в двух чайниках кипятили воду для чая. У одной из стенок был устроен туалет по типу деревенского, то есть фанерная будка с сидением и дыркой в нем. Но туалет пришлось в первые же дни ликвидировать, поскольку, когда им пользовались, по вагону распространялась невообразимая вонь.

Два дня мы не могли выехать из Мерефы. Харьков немцы брали в кольцо, и оставшийся главный свободный путь на восток через Купянск был страшно забит. Создавалась опасность, что мы вообще не сможем выехать. И штаб эшелона принял рискованное решение — ехать на юг через Красный Лиман.

Наконец, одиннадцатого октября мы тронулись и к вечеру прибыли в Красный Лиман, где остановились на ночь. Это был огромный железнодорожный узел, до отказа забитый эшелонами. Его бомбили каждую ночь, от вокзала вообще ничего не осталось. Железнодорожная прислуга вечером уходила в город, оставляя поезда на произвол судьбы.

Мы не спали, прислушиваясь к звукам ночи. Мужчины нервно курили в дверях теплушки, нигде ни огонька, ни звука, станция замерла в ожидании своей участи. Ощущение напряженности, когда тысячи беззащитных людей, брошенных на волю провидения, забившиеся у себя в вагонах, как испуганные зверьки в норки, ожидавшие со страхом с минуты на минуту налета, запомнилось навсегда. Наконец, наступил рассвет, немцы почему-то в эту ночь не прилетели. Наш ангел-хранитель в этот раз оберег нас.

Утром эшелон тронулся на Славянск, на Изюм. Ехали практически без остановок, очень тревожило, что не попадались встречные поезда. В Изюме слышалась совсем близкая канонада, в городе шел бой. Это был передний край южной дуги кольца, в которое враг брал Харьков. Мы проскочили, не останавливаясь, вокзал и ехали до темноты.