Эрика Косачевская - Ночь Патриарха

С продвижением на восток бомбежки прекратились. Наконец, въехали в зону, где уже не было затемнения. Первым освещенным городом на нашем пути был Саратов. Мы подъезжали к нему вечером со стороны Волги, и он ослепил нас, привыкших к затемнению, сказочным блеском огней, отражающихся в воде.

Становилось все холоднее. Наша печурка, как мы ее ни топили, не могла достаточно обогреть вагон. По ночам волосы примерзали к стенкам теплушки, покрытым инеем. Поэтому мы стали спать наоборот — головами к краю нар. Нам все время было холодно. С самого начала пути мы спали одетыми, но теперь напяливали на себя все, что было можно, и все равно не могли согреться.

Я не помню, чтобы мы меняли одежду или где-либо устроили стирку. По-моему, так и ехали в том, что было надето на нас еще в Харькове. В головах у нас завелись насекомые, весь вагон чесался. Отвратительное ощущение своего немытого тела, нечистой одежды сопровождало нас.

Кругом уже лежал снег, унылый пейзаж удручал. Серые толпы плохо одетых людей на станциях, грязные вокзалы, разобранные на топливо заборы, деревянные покосившиеся домишки дополняли нам плохого настроения. Все устали, истомились дорогой, особенно дети, многие были простужены. Каждый день был невозможно длинным, казалось, пути не будет конца.

Наконец, измученные, измотанные донельзя 19 ноября мы прибыли в Челябинск. Здесь стояла уже настоящая зима, с глубоким снегом, с двадцатиградусным морозом, а мы к ней совершенно не были готовы. Ведь мы южане — у нас не было ни теплой одежды, ни валенок, а только ботинки. Я удивительно выросла за 40 дней дороги: из ладной девочки я превратилась в долговязого нескладного подростка с длинной шеей. Ботинки мне стали тесны, но ничего другого не было, и я в первые же дни отморозила пальцы на обеих ногах. Из-за того, что мы были плохо одеты, все четверо заболели циститом. Читатель, прости за такую интимную подробность, но без этого картина была бы неполной.

Перед тем, как перевезти нас на эвакопункт, нам устроили санитарную обработку. Вещи мы сдали на пропарку, а сами отправились в баню. Во время войны понятия стыда, приличий сместились — женское и мужское отделения находились на разных этажах, но к ним вела общая лестница. Мужчины и женщины шли обнаженные, вперемежку, прикрываясь полотенцами, мочалками.

Эвакопункт размещался на ЧТЗ в огромном высоченном цехе, который не успели оборудовать. Каждая семья со своими пожитками устроилась прямо на бетонном полу, спали на вещах. Мы обратили внимание, что какой-то песок хрустит под ногами, а когда присмотрелись, оказалось, что это был совсем не песок — пол был покрыт кишащими вшами. Это они хрустели под подошвами!

Через два дня мы переехали к маминому двоюродному брату Матвею (он с семьей останавливался у нас в Харькове проездом из Днепропетровска). Его свояченице, которая была каким-то видным партийным работником, удалось получить две смежные комнаты в городке одноэтажных бараков ЧТЗ. Комнаты были сухие, светлые, по тем временам семья дяди Матвея устроилась неплохо.

Наши хозяева терпеливо сносили нас, вшивых, нервных, изголодавшихся. Светлая вам память, дядя Матвей, вам и вашему кроткому семейству!

Челябинск был переполнен эвакуированными, жилья не хватало. При эвакопункте существовала специальная комиссия, которая занималась вопросами размещения. Мы приехали одними из самых последних, когда все, что возможно, было уже занято.

Комиссия принудительно уплотняла местных жителей, подселяя к ним целые семьи с детьми, иногда в проходные комнаты, а то и по две-три семьи в одну комнату. Население ненавидело эвакуированных, считая их виновниками своих бед. Могу с уверенностью сказать: утверждение, что местное население дружелюбно встречало эвакуированных — литературный штамп, рожденный советской пропагандой.

Через несколько дней после настойчивых, неутомимых поисков мама нашла нам жилье. В самом центре города на улице Кирова рядом с Главным почтамтом в деревянном двухэтажном, бывшем купеческом доме, где на каждом этаже было по коммунальной квартире, кухню второго этажа отдали нам. Она была проходной, поскольку главный вход был забит, и население квартиры пользовалось черной лестницей. Жильцы перетащили свои столики с примусами в коридор, Комиссия по размещению эвакуированных прислала плотников, выделила строительный материал, и нам поставили перегородку с дверью, выделив для прохода жильцов коридор.

Получилась отличная шестнадцатиметровая комната, высокая и светлая, с двумя большими окнами. Кроме того, от купеческой кухни нам достались плита и огромный во всю стену шкаф-стеллаж из темного дуба, где мы разместили наши пожитки — белье, одежду, посуду. Из привезенных с собой кроватей и ковров устроили что-то вроде двух диванов: ковер вешался на стену, а свободным концом, покрывая кровать, спускался до полу. Под кровати мы засунули чемоданы.

На окна повесили занавески, откуда-то, я не помню каким образом, у нас появился стол, который мы накрыли скатертью, табуретки. Стало очень уютно.

Свет в Челябинске подавался только в общественные здания и в некоторые жилые многоэтажные дома. В нашем доме электричество было отключено, и мы освещались коптилками, которые я наловчилась делать из молочных бутылок с широким горлышком. Из консервной банки вырезалась крышка с узкой дыркой-щелью, в которую помещался фитиль, пропущенный через плоский прямоугольный футлярчик. Банка подбиралась на помойке, керосин и фитиль покупались на рынке.

Удобств никаких в доме не было. Общий туалет располагался во дворе, там же была водоразборная колонка, которая зимой замерзала, и мы с Эллой с кастрюльками и бидонами (ведер у нас не было) ходили за водой к знакомым, живущим в благоустроенных многоэтажных домах. Чаще всего это было семейство Якова Леонтьевича Кругляка, того самого адвоката, который хлопотал по папиному делу, — он тоже оказался в Челябинске.

По сравнению с другими эвакуированными мы устроились совсем не так плохо. Главное, над нами не было хозяев; жильцы квартиры, не смотря на то, что лишились кухни, относились к нам дружелюбно. Основным недостатком нашего жилья была плохая изоляция перегородки, которая состояла только из двух слоев тонкой фанеры, набитой с двух сторон на деревянный каркас, и не имела никакого заполнителя. Все жильцы квартиры, а их было около тридцати человек, ходили мимо нас. Каждое слово, сказанное в комнате, слышали соседи, так же как и мы слышали каждый их шаг. Хуже всего было, когда сосед-выпивоха возвращался поздно домой и, чертыхаясь, на чем стоит свет, ругал понаехавших в город эвакуированных, понастроивших каких-то узких коридоров, так что нормальному человеку и не пройти. Он спьяну наваливался на нашу перегородку, которая трещала и гнулась под его тяжестью, а мы в страхе просыпались и потом долго не могли уснуть.