Евгений Шкловский - Фата-моргана

– На построение!

Народ сморено поднимается, приохивая и пристанывая. Солнце высоко, жарко. Капельки пота скатываются под гимнастеркой, пощипывая просолившуюся запревшую кожу.

Князь по обыкновению ворчит:

– Только присядешь – сразу вставай, что за жизнь? Может, Гогоберидзе отдохнуть хочет. Может, он устал. Только и слышишь: давай, быстрей, беги, вставай, иди… Нет, чтобы: полежи, Гогоберидзе, отдохни!

– Меньше рассуждай, ё-к-л-м-н, легче жить будет, – тонким немужским голоском блеет Костя Махов и нежно рассыпает такую матерную руладу, что любой грузчик позавидует.

Костя крупен телом, но безмускулен и женственен в движениях. Голос его мягок и мелодичен, когда он напевает что-то, но с той же мелодичностью (чаще чем поет) он сыплет забористой матерщиной. Не мат – песня!

– Ты, князь, не рассуждай, – неожиданно для себя встревает Олег, – лучше спевай, как Махов. Или матерись. Авось полегчает.

– А тебе что, не нравится, как я пою? – мрачнеет Махов, и уши у него креветочно вспыхивают.

Нравится – не нравится. К сердцу прижмет…

Живые, они шевелят длинными своими усами. Возможно, это вовсе и не усы, а щупальца. Что-то вроде рачьих клешней, только поменьше. И томные выпученные глазки.

Ясное дело, лучше когда ветер шумит в верхушках сосен, когда поскрипывают трущиеся друг о дружку ветви, когда свиристит цикада или чирикает пичуга, а еще лучше – когда все вокруг онемеет внезапно, замрет, как в предгрозовую минуту.

Именно здесь к нему пришло, в лагере, такое желание, чуть ли не жажда – полной, едва ли не окончательной тишины. Настолько полной, какую и представить себе трудно. Тишины-немоты. В нем уже была (свернулась клубком), и странно, что вокруг еще что-то говорит, пиликает, скрипит, попискивает, напевает, скрежещет, дребезжит, дрынькает, тенькает – живет…

Два следующих дня Олегу отчетливо плохеет.

То есть опять же вроде ничего, но вдруг ни с того ни с сего насморк, платок насквозь мокрый, липкий, так и таскает его скомканным в кулаке – поближе к носу, в голове раздражительно-мутновато, как обычно при насморке. Внезапно нахамил взводному, неплохому в общем-то (не выслуживается) парню. Впрочем, в тот момент и в мыслях не было: хороший-плохой… И когда чуть не сцепился с Витей Поповым из-за князя, тоже ни о чем не думал, а напрасно – быть бы ему размазанным по ближайшей сосне. Глаза у Вити такие, словно он собирался в штыковую атаку. Не случись рядом обходивший палатки майор, наверняка бы не кончилось взаимным угрюмым переглядыванием.

Жизнь на глазах кособочится: до конца сборов далековато, а у него два наряда в запасе, многозначительное почмокивание и покачивание головой в его сторону бывшего десантника (чтоб Олег не забывал), а в довершение бед – натертая до крови нога (проклятые кирзачи!)…

Погода тоже портится. Долгий косой, с резкими порывами ветра дождь – не спасает никакая плащ-палатка. И без того похожи один на другого – лопоухие и гололицые, а теперь в капюшонах и вовсе не узнать. Пыль на дороге в столовую превращается в густую чавкающую грязь, вспухает до щиколоток, засасывает, как болото. Словно не было вчера солнца, жары, ленивого писка комаров над ухом. Жизнь стягивается, съеживается в один-единственный, расползающийся до бесконечности мглистый угрюмый день.

Олега тоже нет. Верней, есть, но как-то невнятно.

Скидываются, посылают гонца, переодевшегося в цивильное – одно на всех, предусмотрительно припрятанное кем-то, – в поселок, в продуктовый магазинчик за водкой или портвейном. Иногда обходятся чифирьком, разводя в укромном лесном овражке маленький костерок и поставив на него закопченную до черноты кастрюльку с отломанной ручкой.

Однажды пустили по кругу сигаретку, с виду вполне обычную, хотя что там разглядишь в темноте? Ломовая оказалась сигаретка, с начинкой, прежде не доводилось. И башка на следующий день разваливалась, словно две бутылки водки выпил, еле поднялся, а потом все норовил выпасть из строя, присесть на корточки, предаться отвлеченному созерцанию – такой философический стих нашел.

Раздражение уже не разрастается, а просто медленно накапливается – кап-кап, откладывается плотным липким слоем где-то возле диафрагмы, эдаким сталактитом-сталагмитом. Олег заглядывает в себя, как спелеолог в неведомую пещеру, пытается протиснуться сквозь ледяные и каменные наросты… Еще б знать, что это такое – самость , то есть его самость , его «Я», ну да, то самое…

Креветки. Люблю – не люблю. Аллергия у него на них – небольшие розовые пятна по коже, словно ободрался обо что-то. О розовый ноздреватый панцирь.

Может, и не было никогда у него этой самости, а только казалось. Какая, к ................., самость? В ногу идут – хочется песни, хором, под гулко отбиваемый шаг: не плачь, девчонка, пройдут дожди… Славно, когда хором, в одну глотку – прохладные щекотливые мурашки по потной коже. Восторг, чуть ли не счастье – подхватить, подхрипеть, подгугнить! С надрывом, с присвистом, с притопом – левой, левой (кто там шагает правой?), левой!.. Гогоберидзе, мать твою, ну-ка подтянулся, тебе что нарядов мало, левой, левой, не плачь, девчонка, левой…

Дожди не проходят…

В палатке вечером включают карманный фонарик, подвешенный к одной из распорок. Кто-то подшивается, кто-то карябает письмецо. Взводный, педант, лепит пластырь в места, где палатка подтекает – кап-кап…

– Ну и погодка! – бурчит кто-то.

– Да, погода дрянь, – сумрачно откликается взводный. – Я когда служил, у нас парень один в такую погоду застрелился. Осенью.

– Как это? – интересуются.

– А вот так, – почти сердится взводный, – пошел на пост к складу, «Калашников», естественно, с боевыми. Дуло в брюхо, ногой на курок… И привет. Так никто и не узнал, отчего. Вроде парень как парень, ничем не выделялся, не замечали в нем ничего особенного. И на тебе!

– Псих наверняка, – презрительно сплевывает Витя Попов. – Неврастеник. Все они такие.

– Сырость не разводи – не в хлеву! – неожиданно свирепеет взводный. – Расхаркался тут…

– ???

– А то… На улицу иди плеваться!

Во как.

Ну да, вяло тянется мыслительный процесс в Олеге (никак не устроиться ему поудобнее на жестких нарах), все просто. Ничего того парня, значит, не держало. И не прельщало. Ну а его-то самого что держит, собственно? Да, вот его лично? Там ли, здесь ли? Там – все равно, что здесь, и здесь – почти как там. Даже если здесь, то запросто можно очутиться там или где-нибудь еще. Все элементарно, никому не нужно и без разницы…

Смутно в нем ворочается, тяжело, тоскливо, но на каком-то очередном витке внезапно, в одно мгновение, вызревает и проясняется: ему тоже не надо…

Не хочет он!

А главное, решить-то все можно скоро и легко, не откладывая в долгий ящик. Хоть бы завтра!