Арнольд Цвейг - Затишье

— Неплохая схема, — сказал Вейнбергер. — Из нее торчат когти льва.

Бертин рассматривал свою сигару, узкое обручальное кольцо, запястье с наручными часами.

— Если я выжму достаточно материала из своих мозгов…

— Незачем писать длинно, — сказал Винфрид успокоительно. — Если хотите, статья может выйти без вашей подписи. Как полуофициальное заявление.

— Лишь бы она способствовала заключению мира! — воскликнул Бертин. — Знаете, я лучше сразу усядусь где-нибудь в уголке, черный кофе действует уже сам по себе вдохновляюще. Начну, пожалуй, с Александра Македонского, он за какой-нибудь десяток лет сколотил империю, которая в следующее же десятилетие рассыпалась, оставив одни осколки.

— Хороши осколки! — подхватил Вейнбергер. — Селевкиды, Птоломеи, Македония и, наконец, Парфянское царство… Они-то уцелели.

— Чудесно, — сказал Винфрид, — пришлите мне ваше произведение искусства в крепость, как только оно готовеньким вылетит из-под вашего пера. В поезде-лазарете вы наверняка найдете скамью, на которой сможете устроиться. Я еще задержусь здесь, дела в связи с перемирием много. Надо готовить армию для Украины, эту корзину с пасхальными яичками для Шиффенцана, — о, разумеется, лишь постольку, поскольку переброска войск уже начата, что может происходить и на бумаге. Если дело пойдет так, как предсказывают господа, собравшиеся в Париже — или где они там заседают вместе с американцами, — Антанта победит летом девятнадцатого на Рейне и Майне. Приятные известия, не правда ли? Получены сегодня ночью через Испанию. Ну, а теперь, молодой человек, айда! Беритесь за оружие, точнее, куйте слова и фразы! Как это поется в песенке, — рассмеялся он, надевая шинель и защелкивая пряжку пояса:

— Хотя бы только деревянной скамьей в третьем классе поезда-лазарета, — подхватил Вейнбергер, вставая. — Мой письменный стол, господин Бертин, в вашем распоряжении. В правом ящике вы найдете бумагу, а, если хотите воспользоваться машинкой, она к вашим услугам.

— Я остаюсь верен своей авторучке, — ответил Бертин и улыбнулся. — А если мне попозже придется ее наполнить, предварительно вымыв по случаю перемены чернил, то ваш вестовой поможет мне. До шести я вряд ли буду готов.

— В семь наш грузовик отвезет на вокзал транспорт легкобольных. Свидетельство о болезни для Наумана мы дадим больному туберкулезом Юргенсу. Только бы он не забыл его у себя в кармане, если уедет из Мервинска раньше, чем Науман. Вообще не знаю, как этот бедный дурачок справится без своей долговязой няньки. (Добряк доктор еще не мог знать, что все сложится иначе, чем он представлял себе, так как Юргенс уже выехал в Вильно.)

Ничего вокруг, кроме четырех стен, хорошего света, льющегося в окно, да целой крыши над головой… В такой обстановке мысль течет легко и свободно, точно выходя из гавани на морской простор. Ополченец Бертин сидел, склонившись над бумагой, и писал. «Чертовски трудная задача», — подумал он, едва только оба его начальника закрыли за собой дверь. Ясность, взывал в нем какой-то голос, ясность прежде всего! Армия для Украины, корзина пасхальных яиц для генерала Шиффенцана — разве Винфрид не выдал замыслов, которые вынашивались в цитадели? Западные державы, опираясь на американцев, отказались участвовать в переговорах; вот на это, мол, и надо ориентироваться. Такой ход событий лишь оправдывает его, Бертина, умонастроения. Оправдывает чувство глухого отпора, протеста против радостных возгласов Винфрида и Понта, которое поднялось в нем две недели назад, когда он поддался их настояниям и начал рассказывать о себе целую повесть… Слишком затянувшуюся повесть о том, как человек стал тем, чем он стал. А теперь ему дано задание позолотить пилюлю всем читателям немецких газет, многочисленным своим соратникам на всех фронтах, объяснить им, почему мир будет только частичным. Но лучше четверть яблока и полсигареты, чем ничего. Пусть читатели уяснят себе, кому выгодно продолжение войны. Пусть узнают, что оно выгодно не только тем, кто находится по ту сторону западного фронта. Что и в самом рейхе хозяйничают своевластные группы, которые пустят в ход и зубы, и когти, если от них вдруг уплывет такое прибыльное дело, как война. И тем, кто стоит в окопах или за пушками, надо пораскинуть умом и проникнуть в эту грязную игру враждебных сил, в этот сговор…

Вот сидит некто и борется за мир, борется пером. Этот некто с трудом отбивается от обступивших его образов, которые хотят облечься плотью и кровью, стать провозвестниками идеи, почерпнутой в переживаниях автора, служить целям, ради которых только и даны человеку перо, творческие замыслы. Он борется за утоление страданий человека, за развитие и совершенствование его личности.

Когда наступит настоящий мир и по чьей инициативе — об ртом придется умолчать. Нет смысла писать вещи, которые рикошетом ударят по писателю; ведь за ним следит недреманное око. Было бы неумно дать повод для подозрений, для карательных мер. Как раз угодишь в штрафной батальон, разместившийся под стенами крепости… «Будь мудр, как змий, и кроток, как голубь», — подумал он и приготовился писать. Нет сомнения, что победить можно лишь в том случае, если необходимую для этого силу выжмешь из народа; а вот устойчивый мир достижим только на пути переговоров между представителями власти.

«В политической сутолоке государства трутся друг о друга, как льдины по весне, как ледяные поля, о которых повествуют полярные путешественники. Установлено, правда, что снежные хлопья и ледяные глыбы физически и химически почти не отличаются друг от друга, так же как индивидуумы и народы. Но нигде с такой силой не действует закон перехода количества в качество, как здесь. Справедливость во взаимоотношениях между государствами, умный мир требуют немало времени для своего осуществления. А до тех пор сталкивающиеся льдины могут смять тысячи, сотни тысяч снежных хлопьев, и от них едва ли останется какой-либо след, разве немножко пены на воде».

Когда Вейнбергер вернулся, на письменном столе горела лампа, писатель усердно черкал и правил.

— Неужели готово? — удивился доктор.

Бертин, еще погруженный в работу, утвердительно кивнул.

— Можно прочесть? — спросил Вейнбергер, и Бертин подал ему через стол три исписанных убористым почерком листа. Врач сначала читал внимательно, потом увлеченно, потом взволнованно.

— Вы хотите отослать эту рукопись, единственный экземпляр? Так нельзя, надо перепечатать на машинке. У нас есть машинистка. Я вызову ее по телефону, а вы пока идите в ваше общежитие, уложите вещи и принесите их сюда. Через полчаса у вас будет машинистка. Нам нужны копии, по крайней мере три: одна для вас, одна для меня, одна для Клауса. Взором писателя вы провидите, что мы, как в четырнадцатом году после Марны и Изера, можем проиграть войну на Западе и тогда на руках у нас не останется ни одного козыря. И, стало быть, рекомендуется быть сговорчивее по отношению к русским.