Арнольд Цвейг - Затишье

— Самый длинный и самый коротенький из бывшей роты один-десять-двадцать, — заметил Бертин, когда они выходили в коридор.

Увидев Бертина, Игнац Науман приподнялся на кровати; его забинтованная голова как-то странно торчала на тонкой шейке. Он протянул обе руки навстречу вошедшему.

— Ах, дорогой мой, как хорошо, что ты пришел. — Он вздохнул, и слезы покатились из его глаз, больших бледно-голубых глаз с необычайно толстыми веками.

— Ну, вот, расчувствовался, — пробормотал Гейн Юргенс; он сидел на койке и штопал серый шерстяной носок.

— Нет, — сказал бедняга Игнац, отирая слезы рукавом больничной куртки. — Он всегда был так добр ко мне. Да и вообще в Штейнбергквеле… Право же, никто не поверит, что человеку может быть так хорошо на войне. А в этом дорожно-строительном отряде только и слышишь: дурень! болван! И все они там такие недобрые…

— Скажи-ка, — обратился к нему Бертин, присаживаясь на койку, — что это тебе взбрело в голову попроситься к делегатам? Разве ты не знаешь инструкции насчет русской делегации?

— Конечно, знаю, — ответил Игнац, — мы ведь только о ней и говорили. Болтали разное: одни уверяли, что ничего путного из всей этой истории не выйдет, а другие — что надо выслушать русских.

— Будешь свидетелем, Гейн, завтра ты эти показания скрепишь своей подписью.

— Ты пришел меня допросить? — боязливо спросил Игнац.

— Я пришел помочь тебе, — успокоил его Бертин, — ты действовал с добрыми намерениями, об измене родине и тому подобной ерунде речи не может быть. Ты ведь никого и ничего не выдавал.

— А какие тайны я мог бы выдавать? — оправдывался Науман II. — Что нам надоело воевать, что вся армия хочет домой? Это же всем известно, это не секрет. А кто об этом знает лучше русских?.. Домой! — Он вздохнул и откинулся на подушку. — А если у кого вовсе нет дома? Мать умерла, отец неведомо где. Призван и где-то в Алеппо разносит полевую почту, так написала в запасной батальон моя мачеха. И чтобы я, пишет, к ней не приезжал. Тебе известно, что это за Алеппо? Да ведь ты учился, а меня в четырнадцать лет взяли из школы и даже ремеслу не обучили. Что за жизнь! Но войну надо кончать. А то еще и отца убьют в этом Алеппо.

— В Алеппо его не убьют, — успокоил его Бертин. — Алеппо в Турции, в глубоком тылу, и отец твой, надо думать, работает в ведомстве связи азиатского корпуса. Вот заключат мир, и вы свидитесь.

Гейн Юргенс между тем искусно заштопал свой носок и сидел, почесывая голову.

— Алеппо, этот чумный город на побережье Средиземного моря? Там как-будто проходит линия Вермана. Я видел на больших картах, которые висят в центральном бюро на Юнгфернштиг в Гамбурге, когда мы возвращались из немецкой Восточной Африки. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, — прибавил он, — возможно, что это другая линия. — Он закашлялся и поднес стакан ко рту, а потом стал рассматривать свой плевок. — Завтра меня наконец отправят в Вильно, на сборный пункт для больных. И малого возьмем с собой.

— Ах, — сказал Науман, — я так боюсь этого. Меня хотят лечить электричеством. Какими-то там фарадическими токами. Ты не знаешь, что это такое? Наверное, боль адская. Убьет меня, как на электрическом стуле. — Нешироко раскрыв глаза, он посмотрел на Бертина с таким отчаянием, что тот схватил его руку, большую лапу носильщика, и пожал ее.

— Что тебе пришло в голову, Науман? Ведь ты не трус. Кто это тебе внушил?

— Да, — насмешливо сказал Гейн Юргенс, — у него, видно, чуткие товарищи в дорожно-строительном отряде и главное миленькие начальники. Они твердят ему, что он прикидывается дурачком, что он симулянт и что электрический аппарат отучит его симулировать.

— Не хочу я в Вильно, — бормотал Игнац, — в лазарет для нервнобольных. Клоске разбил мне ухо, вот и все. Правым я слышу очень хорошо, иначе мы бы и разговаривать не могли.

— А здесь, кстати, так тихо, — ввернул Юргенс, — что слышно даже, как тикают в кармане часы.

Бертин все еще гладил руку своего бывшего однополчанина, который, бывало, с такой же добродушной улыбкой отскребывал залепленные глиной настилы между бараками и лагерем.

— Не бойся, Игнац, — сказал он, — ты сначала поедешь со мной в Мервинск, здешний старший врач и мой начальник, член военного суда, снабдят тебя надежными бумагами и ни в каком лазарете для нервнобольных ничего тебе не сделают.

— Ах, — застонав Науман и повернулся к стене, — там никто не будет меня защищать, там же сотни больных, в этом огромном цехе! — У него снова выступили слезы на глазах, и он вытер их рукавом.

«Этого уже доконали», — подумал Бертин, обмениваясь взглядом с Гейном Юргенсом.

Гейн посмотрел на часы.

— Ровно семь, — сказал он, — через две-три минуты за тобой придут. У тебя, конечно, нет ночного пропуска от нашей комендатуры? Починят ли меня здесь? — прибавил он. — Смогу ли я снова работать? Не знаю, не думаю. Но, если заключат мир, я обращусь в профессиональный союз. Недаром я многому научился у пруссаков, рабочему классу нужны и калеки. Это следовало бы и нашему малому намотать себе на ус. Для всякого пролетария найдется место.

Бертин с сомнением взглянул на него.

— Ах, Гейн! Очень он жалок, двадцать два несчастья, — прибавил он шепотом. — Смотри-ка, он уже спит.

Наутро наш друг Бертин почувствовал себя бодрее; сияющее солнце влило мужество в его душу. Он брился и время от времени озирал полуразрушенный Брест-Литовск из окна предоставленной ему комнаты на бульваре принца Леопольда, 53. На этой бывшей главной улице провинциального города, насчитывавшего сорок тысяч жителей, много каменных домов было повреждено пожарами; повсюду висели таблички, предупреждающие: «Опасно!» «Входить воспрещается!» В иных зданиях по выгоревшей лестничной клетке с зиявшими проемами дверей вились каменные ступени.

— Да, камрад, — сказал вестовой, принесший Бертину горячую воду; на него, по-видимому, произвел впечатление зеленый штемпель: «Армейская группа Лихова, юридический отдел». — Надо бы тебе вернуться сюда летом. Тут все зарастает травой, а из нее торчат фабричные трубы, как подсолнечники на нашей родине. Ну, и крысы шныряют, и кролики. Вон там, позади, видишь большое светло-зеленое строение? Это собор. На позолоту луковиц у царя всегда хватало денег. Теперь этот собор произведен в гарнизонную церковь, — прибавил он, развешивая полотенце для Бертина на спинке стула. — Для господа бога ведь все равно, кто ему молится и на каком языке. Теперь многие дали ему отставку, раз он повсюду допустил войну и благословил оружие. Придется ему после войны обзавестись новыми верующими.

Безбожник Бертин с удовольствием слушал признания родственной души, нашедшей здесь убежище, вероятно, благодаря сильной близорукости, судя по толстым стеклам очков.