Юрий Герт - Кто если не ты

Мишка не был злопамятен. Он давно простил Игорю и Климу тот разговор, когда они обозвали ребят стадом баранов. Однако на этот раз он не удержался:

— Так-то вот, мудрецы и поэты,— сказал Мишка, когда они вышли от Лапочкина.

Где-то на крыше беспомощно и зло, словно крылья птицы, которой уже не взлететь, хлопал полуоторванный лист железа . Игорь молчал. Впервые не нашелся он, чем ответить. Он так подавленно молчал, что Клим прикрикнул на Мишку:

— Заткнись! Нашел время...

Мишка протяжно вздохнул и сунул нос в воротник, пытаясь укрыться от ветра, хлеставшего режущей, как стекло, снежной крупой.

Клим, расстегнув пальто, жадно глотал колючий воздух. Как будто, вливаясь в бронхи, он мог остудить палящий стыд от воспоминания о том разговоре, на который намекнул Мишка, о собрании, когда с неистовым упорством он требовал исключить Лапочкина из комсомола.

Он нащупал в кармане лоскутки бумаги — голубой бумажный цветок, что на прощанье подарила ему Оля, младшая сестренка Бориса Лапочкина. Пальцы впились в проволочный стебелек.

Он сам не понимал, отчего так потрясли его именно эти цветы. Не убогая комнатенка, в которой все вопило о бедности и нужде; не стены с бурыми потеками под потолком; не ребенок в короткой рубашонке, ползавший прямо на грязном половике; не мать Лапочкина с худым желтым лицом и костлявыми локтями; не сырой, удушливый воздух, в котором все запахи забивал пронзительный запах щей; не это поразило его, а то, что повсюду — на подоконнике, на столе, на обеих кроватях, загромождавших почти всю комнату,— всюду виднелись полоски цветной бумаги и горки пестрых, ярких искусственных цветов. Их изготавливали всей семьей — малыш лет шести раскрашивал бумагу, девочка постарше — Оля — с такими же, как у Бориса, светлыми, почти белыми волосами, заплетенными в жиденькие косички, привычными движениями резала бумажные листы ножницами, мать нанизывала на проволоку разноцветные лепестки. Пока она очищала от картофельной шелухи кухонный столик, пока Игорь и Борис, примостясь за ним, решали задачу, Клим все смотрел на Олины руки — детские, тонкие, перепачканные клеем и краской, с розовыми рубчиками от ножничных колечек на большом и указательном пальцах.

— Зачем вам столько цветов? — спросил он.

— За них на базаре по рублю дают,— ответила Оля, чуть покраснев.— А вам нравятся?

— Очень,— сказал Клим.

— Хотите, я вам подарю? — в голосе ее было столько наивной радости, что он не смог отказаться.

К ним подсел Мишка, до того игравший с малышом. Он отобрал у девочки ножницы и стал резать сразу несколько сложенных вместе листов.

— Нужно усовершенствовать труд,— сказал он.

Потом пришел Борькин отец,— невзрачный, маленький, с тихими серьезными глазами. Он поздоровался с ребятами — ладонь у него была загрубелая, шершавая, в кожу въелась металлическая пыль.

Игорь уже кончил решать задачу, они собирались уходить, Борькина мать не удерживала их — она за все время не проронила ни слова, только кашляла — знакомым Климу, из глубины рвущимся кашлем. Но отец сказал:

— Ты что же, Борис, товарищей своих отпускаешь? К столу пригласил бы...

— Конечно,— сказал Борис,— оставайтесь.

Мать молча сгребла в передник цветы с клеенки.

— Нет,— заторопился Клим,— нам пора.

Но взглянул на отца Борьки — и остался.

Табуреток не хватало, они с Мишкой уселись на одной. Мать принесла кастрюлю с картофелем.

— Значит, вместе учитесь? — сказал отец.— Хорошее дело, хорошее дело... Борису сейчас трудно приходится — мать вот у нас занедужила... Туберкулез врачи признают, а по-простому чахотка...

— У меня мать тоже туберкулезом болела,— сказал Клим, слишком поздно сообразив, что не следовало этого говорить. И чтобы как-нибудь замять свою оплошность, прибавил:— Эта болезнь мне известна. Прежде всего чистый воздух нужен.

Отец обмакнул картофель в соль:

— Воздух-то воздух, это мы знаем. Да где ж в такой тесноте воздух... Шесть живых душ.

— Надо бы попросторней квартиру найти,— вмешался Игорь.

— Да где ж ее сыщешь?..

— Обязаны дать,— сказал Игорь убежденно.

— Обязаны-то обязаны... Да не одни мы такие...

— О господи! Молчал бы уж лучше! — Борькина мать ожесточенно сверкнула глазами на мужа.— «Не одни мы»... Да разве дадут кому нужно?..

— Снова ты, Маша...— робко попробовал тот остановить жену.

— Снова! Себя не жалеешь — детей бы пожалел! За что ты на фронте кровь проливал?.. Если власть — так пускай сначала придут да посмотрят, а потом уж из кабинетов гонят!

— Маша...

— Да что — Маша, Маша! Выгнали тебя из кабинета — так уж и скажи! Пятнадцать лет за одним станком, а сунулся к директору — так он тебе и кукиш под нос!..

Клим обжегся картошкой.

— Как же так? — переспросил он,— Вас директор выгнал? Да значит ваш директор — бюрократ и мерзавец! Вы бы ему...

— Конечно,— сказал Игорь.— А кто ваш директор?

— Да что там,— проговорил Борькин отец, как бы не расслышав его вопроса.— Мы — люди маленькие, а они — начальство... Что про это толковать...

— Ничего, дай срок, я вот сама к нему отправлюсь, я уж с ним потолкую! Я уж так потолкую, что чертям жарко станет! — Борькина мать отошла к плите, загремела чугунками.

— Свинья ваш директор! — сказал Клим.— Про него в газету написать! А, Игорь?.. Таких самодуров учить надо!..

— Кто ваш директор? — переспросил Игорь.

— Вы ешьте, ешьте, картошка-то со своего огорода, ишь, рассыпчатая какая...— отец Лапочкина подставил кастрюлю поближе к Климу.

— Да чего ты крутишь? — крикнула мать.— Спрашивают — скажи! Пусть знают! — она повернула к ребятам худое, впалощекое лицо в красных отсветах пламени.— Турбинин — его директор!..

...Они миновали сначала Мишкин дом, потом улицу, где обычно сворачивал Игорь, они шли дальше — и думали, думали... Надо же было придумать, как теперь быть!..

И перед глазами Клима опять и опять мелькала Оля с ножницами, шершавые, загрубелые руки Борькиного отца, малыш на полу... И цветы — шуршащие, яркие, мертвые... Как Лапочкин учит уроки? Кажется, это его они упрекали, что он ничего не знает про Гегеля... Нет, не его... Но все равно — а другие? Может, и у других не лучше? Что делать? У нее туберкулез, а тут же дети, общая посуда, одна комната... Бараны! Кто бараны? Это они — тупые, пошлые бараны!..

Ветер превратился в настоящую метель, он рвал фразы и уносил их клочья в гудящую, воющую тьму.

— ...Есть советская власть!.. Горсовет есть!—причал Клим, наклоняясь к Мишке.— Мы... В горсовет... Расскажем...

— Жаловаться?..

— Драться!..

— При чем горсовет... Завод предоставить должен...

И верно: на кого жаловаться в горсовете! Игорю — на своего отца?..

Игорь ни разу не разжал туго стиснутых губ.