Юрий Герт - Кто если не ты

— К нам комиссия приходила... Насчет квартиры... Ты с отцом говорил?..

Он сказал:

— Нет.

— Вот и хорошо,— облегченно сказал Борис.— А то отец все матуху ругает... Так ты смотри — ни полслова!..

— Ни полслова,— сказал Игорь.

24

Близилась генеральная. Директор сказал, что на нее придут, представители районо, райкома комсомола, учителя — и все решится...

Дипломаты клеили цилиндры, запасались гримом, дозубривали тексты. Клим нервничал. Он не был уверен ни в чем — ни в пьесе, ни в артистах. Перед генеральной, на последнюю репетицию не явился Лешка Мамыкин.

Он играл одну из главных ролей. Взбешенный Клим помчался разыскивать его вместе с Лапочкиным, который знал Лёшкин адрес; Клим всю дорогу ругался:— Ну и Мамыкин!.. Вот свинья!..

Иногда ему начинало казаться, что с Лешкой случилось нечто ужасное и спектакль погиб. Но Лешка сидел дома как ни в чем не бывало и читал «Тайную войну против России», которую накануне дал ему Игорь.

Из соседней комнаты вышел отец Лешки — такой же рослый, крепкий, как и сын, с такими же маленькими глазками в узких щелках припухших век.

Тот поднялся, глядя в пол, сказал:

— Я пойду, папаня?..— и как-то боком, неуклюже двинулся в угол, где висела верхняя одежда.

— Сядь, Лексей! — грозно прикрикнул отец и снова, понизив тон, обратился к Климу: — А вы, молодые люди, в чужом дому свои порядки не заводите...

Клим еще пытался ему что-то объяснить, но Лешка, с неожиданной резвостью сорвав с гвоздя фуфайку, метнулся в дверь. Лапочкин и Клим настигли его уже на улице. Им вдогонку сиплым лаем захлебнулась овчарка.

— Чего это он у тебя?..— спросил Борис, едва переводя дух .

— А ну его...— нехотя отмахнулся Лешка.

Они помчались в школу. Дорогой Клим пробовал вспомнить, что его поразило у Лешки в доме, но так и не вспомнил. Он был слишком возбужден мыслями о пьесе.

Когда они вернулись в школу, репетиция шла полным ходом. Представители Греции, Турции, Норвегии, Дании, Бенилюкса разгуливали по сцене, ожидая начала Парижской конференции.

— Руки! — покрикивал Игорь.— Что вы суете руки в карманы? Заложите за спину, возьмите трость! Мученье, а не дипломатический корпус...

Клим забрался в самый последний ряд полутемного зала. Он смотрел на сцену, и ему хотелось плакать. Какой позор! Это — его пьеса! Дребедень! Бессмысленная дребедень! Унылая, сухая, без малейшего проблеска! Ну кого рассмешат эти кривляния Красноперова? А Чан Кай-ши? Ну и генералиссимус... Или Бидо! Мишка пыжится, но какой из него дипломат!.. И он, Бугров,— автор!..

Но ребята ничего не замечали. Наоборот, закончив репетицию, они столпились у рояля и под аккомпанемент Игоря хором исполнили арию Маршалла с припевом «Все хорошо, прекрасная маркиза». Клим выбрался из своей засады.

— Люди,—сказал он,— разве вам еще не ясно, что завтра мы провалимся с треском?

Ему весело возразил Калимулин в турецкой чалме из полосатых банных полотенец:

— Сыкажите, пачитенные лэди и дыжентельмены, пачиму этот человек порытит мне насытроение?..

— Нет, правда...— сказал Клим.

Красноперов ударил по крышке рояля:

— Паникуешь! И пьеса хорошая — ни у кого такой нет! И играем... Конечно, не МХАТ, но и не хуже других! А во всех школах девочки только и спрашивают: когда поставим? Я сам слышал!

— Все равно...

Мишка предложил:

— Братцы, давайте отлупим Бугрова! — и наскочив на Клима, облапил его и повалил на пол.

— Мала-куча! Куча-мала! — завопил Витька Лихачев, Через несколько секунд Клим барахтался под грудой тел.

— Да пустите же, черти!

— Автора — на мыло! Бугрова — на мыло! — визжал Игонин.

Наконец, его отпустили. Смеясь, он тяжело отдувался, смахивая пыль с колен. И однако — странное дело — после мала-кучи у него все-таки немного отлегло от сердца. Он чувствовал, что его пьеса перестала быть только его пьесой, она уже не его, а вот этих ребят — Ипатова, Красноперова, Емельянова,— и за все, что постарался он вложить в нее, они завтра станут сражаться как за свое собственное.

Как обычно, с репетиции расходились шумной гурьбой. И когда Лихачев затягивал куплеты Моргана «Мы любим доллары, доллары, доллары...», и остальные дружно ревели: «За эти доллары мы рубим людям головы»,— поздние прохожие пугливо сворачивали с тротуара.

25

Как прозрачные тени, скользили по ночному небу разорванные, растерзанные ветром облака; зябкий серпик месяца то прятался, то снова светлел в черных провалах; тоскливо, беспокойно гудели провода.

Уже сворачивая к своему дому, Клим оглянулся и вздрогнул, заметив шагах в десяти одинокую сгорбленную фигуру. Он узнал Мамыкина.

— Ты здесь? — удивился Клим.—Тебе же в другую сторону.

Когда Мамыкин приблизился к нему, Клим разглядел сумрачное, какое-то потерянное, опущенное книзу Лешкино лицо и встревожился:

— Ты чего, Лешка? — он вспомнил дымчатую овчарку на цепи.— Тебе пора, уже двенадцать, и так, наверное, от отца влетит.

— А ты где живешь? — нерешительно спросил Мамыкин.

— Мы уже пришли.

— Тогда ладно,— сказал Мамыкин.— Пока,— и, слабо пожав Климу руку, побрел прочь.

В его широкой, ссутулившейся спине было что-то жалкое, продрогшее. Зачем он шел за ним всю дорогу?..

— Лешка! — окликнул его Клим.

Но Мамыкин продолжал уходить.

— Слышишь, Лешка,— Клим нагнал его и схватил за рукав фуфайки.— Ты куда?.. Я ведь думал — ты торопишься!..

— Нет,— сказал Мамыкин.— Куда мне торопиться.

— А домой?.,

Лешка непонятно посмотрел на Клима, выдернул рукав, но Клим преградил ему путь.

Лешка шел не домой, некуда ему идти — Клим это ясно почувствовал может быть, он так и прослоняется по безлюдным улицам до утра, как бродячий пес.

— Пошли ко мне. Сейчас же. Пошли.

Клим ожидал, что Лешку придется уговаривать, но Мамыкин только спросил:

— А у тебя меня не погонят?

Пока они поднимались по лестнице и раздевались и Клим ставил на плитку чайник — Лешка молчал, и Клим все время чувствовал, что Лешка о чем-то хочет и не осмеливается заговорить. Он спросил — так, между прочим — потому что не знал, о чем говорить с этим странным парнем, которому негде ночевать и он сидит у него в комнате, на сундуке, угрюмый, молчаливый, растирая окоченевшие на морозе без перчаток пальцы; спросил, потому что вдруг припомнил, что именно об этом хотел спросить еще когда они вышли от Лешки, но из-за пьесы все у него вылетело из головы:

— Зачем у вас иконы везде развешаны? Мать в бога верит?

Лешка вздохнул и, тупо глядя в пол, с натугой сказал:

— Верит. А мне отец в семинарию идти велит.

...Чайник долго бурлил на плитке, а Клим слушал Мамыкина, и в его памяти всплывало, как Лешка, подхлестнутый безудержным озорством, буянил в классе, как он плакал и бил бутылки, узнав об аресте Егорова, как он ворочал совковой лопатой на воскреснике... А Лешка говорил про деда, который был священником, про своих родителей — они с детства учили его молитвам и водили в церковь, и дед, уже выжив из ума, умирая, потребовал от своего сына, чтобы тот, отдал Лешку «в послух» — в монастырь, и как отец, уступая слезам матери, переменил монастырь на семинарию... Что же касается репетиции, то Лешка сегодня должен был идти ко всенощной, в церковь — большой праздник, отец не хотел пускать его в школу...