Юрий Герт - Кто если не ты

— Ох и дипломаты... Но как же вы могли сами, даже разрешения не спросили?..

— Значит можно?..

Алексей Константинович погрозил пальцем:

— Только смотрите, чтобы... Ничего такого!

На сцене закипела такая веселая суета — кто стирал грим, кто перетаскивал декорации, кто расчищал место для трибуны — и во всем этом сквозило столько азарта и пыла, что Алексей Константинович с грустью вздохнул: «И мы когда-то были рысаками»,— и, прихрамывая, спустился в зал.

Павел Ипатов и Костя Еремин,— он играл в пьесе вместе со своим дружком Емельяновым,— отправились исправлять проводку, диспут же решили открывать немедленно.

На авансцену вынесли стол, по краям поставили лампы — их тусклый свет выхватывал из темноты два-три передних ряда, остальные тонули во тьме. За столом уселись Клим, Игорь и Мишка. От Гольцмана разило керосином.

— Тебя можно зажечь вместо «молнии»,— усмехнулся Игорь, снова обретая свое ироническое спокойствие.

— Идиот,— сказал Мишка тихо.— Я же старался...

Клим встал. Тени острыми языками колыхались на его лице.

— Кто первым? — без всякого вступления сказал он.

12

И грянул бой...

Куда там — Полтаве!

Гулы Перекопа и Каховки, эхо Царицына и Волочаевки отдались, раскатились под низкими сводами школьного зала, только вместо золотопогонников —

Обсуждение? Спор? Диспут?

Рукопашный!

Были минуты — Климу казалось, вот-вот рухнут скамьи, вал аплодисментов, свиста, топота неистово хлынет на сцену, в щепки разнесет фанерную трибуну.

Тогда Игорь — бледный, каменный — подходил к самому краю сцены и ждал, скрестив руки на груди, пока буря уляжется, утихнет.

И зал постепенно смолкал, и снова сцена со столиком, как холм, возвышалась над полем битвы, и они — трое — командовали отсюда своей отважной армией. Там, внизу, стиснутые в проходе, толпились участники пьесы — надежные, готовые скорее умереть, чем сдаться!

Никогда еще не видел Клим, чтобы таким яростным белым блеском блестели светлые михеевские глаза.

— Нам хотели показать спектакль о советской молодежи. Но вместо этого здесь вывели целую галерею пошляков и уродов. И пытаются внушить, будто бы это и есть наша советская молодежь! Но вспомните «Молодую гвардию» и другие книги и кинофильмы.. Там действительно говорится о нашей молодежи — о ее таких замечательных качествах, как патриотизм и идейность. Что же сделали Бугров и Турбинин? Они залили грязью и очернили...

Мишка стонал: «Ну и подлец!» — стучал по столу кулаком; Клим ругался вполголоса.

Свист и аплодисменты заглушили последние слова Михеева:

— Нетипично!...— сказал он и стал спускаться.

Клим вскочил, метнул вдогонку:

— А огурцы бросать — это типично или не типично?...

— Какие огурцы? — остановился Михеев.— Я лично не видел никаких огурцов.— Скромно-торжествующий, направился он к своему месту.

Будь у Наташи Казаковой голос послабее — погаснуть бы ему:

— Мне бабушка рассказывала...

Крики:

— Что еще за бабушка!

— Долой бабушку!

— Мне бабушка рассказывала, в прежние времена хорошей считали ту сваху, которая кривую невесту замуж выдаст... А советская молодежь — не кривая невеста, товарищ Михеев, свахи ей не нужны!

Крики:

— Верно! Крой их, Наташка!

— Мы не меньше вашего любим героев «Молодой гвардии», только мы не хотим за них прятаться! И вам не дадим! «Слава, слава, слава героям!... Хватит, довольно, воздали им дани: сегодня поговорим о дряни!»

В зале рвануло:

— А мы не хотим!

— Как вы смеете!..

— Кто вам позволил!..

На трибуну выпорхнула девушка, воздушные рукавчики, розовый бантик:

— Это же просто ведь оскорбление для нас всех! Разве так выражаются в культурных местах?..

Игорь с тигриной лаской спросил, учтиво улыбаясь:

— А вы с Владимиром Владимировичем не знакомы?

Девушка вспыхнула:

— С кем?..

— Был, знаете ли, такой величайший поэт нашей советской эпохи... При случае познакомьтесь. Это его слова.

В зале смех. В зале хохот. Из дальнего ряда — враждебный голос:

— Маяковский жил в другое время!

Клим сорвался со стула, стол шатнулся, керосиновое пламя бурым языком лизнуло стекло.

— Кто говорит, что Маяковский умер?..

Тот же голос:

— Он застрелился!

Игорь:

— Его затравили мещане!..

Голос:

— Вы слишком много на себя берете!

Клим:

— А вы не беспокойтесь — мы выдержим!..

Щелк-щелк, звяк-звяк, остроты клинками вышибают искры. Ракеты, фейерверк, бенгальский огонь...

— Не слишком ли много острот, Игорь? Так мы ничего не докажем...

— Чего ты хочешь? Пусть позлятся!..

А зал все неистовей, топот, крики, скошенные рты:

— Неправда!

— Правда!..

— Крой, Бугров!..

— Не-ти-пич-но!!!

Косолапо, медвежьей перевалочкой, напирая широкой грудью на перегородивших проход, тронулся Лешка Мамыкин.

Куда он? Зачем он?..

Стоял на трибуне, переминаясь, как будто посреди болота выискивал ногой твердую кочку.

По рядам — хохоток.

И дернуло же его!..

Клим отвернулся, чтобы не смотреть на Лешку: никогда не выступал — собьется, срежется, сгорит со стыда!..

Лешка глотнул воздуха, скользнул тоскливыми глазами поверх голов:

— А вы не смейтесь. Я ведь не смеялся: слушал. Не про то мы тут говорим. Про ерунду всякую. Не о том надо... Как мы живем? Для чего?..

— А ты за других не расписывайся!..

— Ты про себя!..

Лешкино лицо потвердело, маленькие глазки вспыхнули ярким злым светом:

— А что, побоюсь, что ли? Скажу! — на руке его, судорожно вцепившейся в край трибуны, побелели пальцы.— Ну, вот! Человек я пустой. Зряшный. Десять лет проучился — а что я знаю? Хорошую отметку поставят — я радуюсь. Когда мне правду говорят — не люблю. Про кого плохо думаю — про себя таю, про кого хорошо — тем завидую. Где человека обижают — я стороной: как бы и меня не задели. Что я хорошего людям сделал? Ничего. Может, я еще пятьдесят лет проживу, а может — один день. Спросите меня: зачем ты, Лешка, свои восемнадцать лет прожил? Что я скажу? Не знаю.

Тяжелые, булыжные, гневом налитые слова бухали в притихший зал:

— Надоела мне такая жизнь! Не хочу больше. Надо по-умному, по-правильному, а — не умею! Чем о пустяках спорить, давайте подумаем: как жить дальше станем?.. Как?..

Витька Лихачев уперся локтями в спинку перед ней скамейки, жарко дышал в чью-то макушку, слушал. Витька всем, кто против Бугрова с Турбининым, хлопал без разбора, любому, кто за — орал «долой!» Орал из обиды, из протеста: насмеяться хотели? Нате! Ешьте!..

Лишь это и было ему важно: «за» или «против». Но Лешку он слушал — не только ушами — спиной, и от Лешкиных слов ползли меж лопаток мурашки. Лешка — не прихвостень, Лешка — свой парень, Лешка правду говорит: как мы живем?..