Юрий Герт - Кто если не ты

Клим первым заметил Игоря и сразу же уловил озабоченность и тревогу в его взгляде.

— Что случилось? — крикнул он, выкарабкиваясь из плотного кольца.

— Пока ничего,— сказал Игорь. Но когда они отошли в сторонку, коротко сообщил: — Питекантропы держат дубинки наготове.

— Наконец-то! — вырвалось у Клима. Зрачки его глаз от внезапного возбуждения расширились и углубились.— Шутов?..

— Да, и его шарага... Это лежало под крышкой пианино, на клавиатуре.

Клим развернул обрывок газеты и увидел желтый соленый огурец.

— Что за дьявольщина?

Он озадаченно повертел огурец в руках; огурец был влажный и скользкий, от него разило кислятиной. Из газеты выпал белый листок, на нем кривыми буквами карандашом были набросаны два слова: «Талантам от поклонников».

...Удивительные нелепости случаются в жизни! Володя Михеев не поверил своим ушам: пьесу разрешили к постановке! Он знал, что и директор и Леонид Митрофанович были против — и вдруг...

На вечер он, конечно, решил не ходить. И не пошел бы, если бы не Светлана Галкина, его соседка. Она не сумела достать пригласительного билета, а ей очень хотелось попасть на спектакль, о котором заранее шумели по всем школам.

Первые ряды были уже заняты, и хотя Светлана указала на два свободных места, он повел ее, на всякий случай, туда, где не так хорошо видно и слышно. Это не помогло. Ему ежеминутно пришлось напоминать, что смеяться столь громко просто неприлично. Тем более, что, как оказалось, не очень далеко от них сидел сам директор.

Рядом с директором расположилась толстая, рыхлая женщина с лисой на жирненьких плечах; Володя отличался памятью на имена и лица, он узнал ее сразу: Ангелина Федоровна, из районо.

В конце второго акта она склонилась к уху директора, и до тонкого слуха Михеева донеслось:

— Помилуйте, Алексей Константинович, но ведь..., Это же ни в какие ворота,... Как же вы?..

Больше Володя ничего не разобрал, но в антракте, покинув Светлану, он очутился возле дощатой перегородки, отделявшей сцену от коридора. Он видел, как, дважды споткнувшись на трех ступеньках, на сцену взбежал директор, и за перегородкой загремел его голос:

— А я вам говорю — заканчивайте! Чтобы через пятнадцать минут... Иначе я не разрешу!.. Первый и последний раз, я твердо обещаю!.. На свою голову...

В этом дальнем конце коридора было полутемно, и Алексей Константинович едва не наткнулся на Михеева, выскочив обратно и с треском хлопнув дверью.

«Ага»...— подумал Михеев, глядя в сутулую директорскую спину, и за весь вечер впервые улыбнулся.

В это время за кулисами возникла полнейшая растерянность. Стремительное появление директора, его срывающийся пронзительный фальцет, сумбурные фразы, которые он, в непонятном возмущении, выплеснул им на головы, ошеломили ребят.

Клим до боли закусил нижнюю губу; в тот момент, когда за кулисы ворвался директор, он обматывал голову бинтом с пятнами красной туши, но теперь, забыв о нем, бессознательно комкал и рвал пальцами свисавший со лба марлевый хвост. Что снова случилось с Алексеем Константиновичем? Почему он был так взбешен? Как можно «сократить» на ходу готовый, отрепетированный акт?..

Как будто уловив его мысли, в разговор вмешалась Кира. Деловито хмурясь, она сказала:

— У нас нет времени думать. Надо решать: или мы выкинем какой-нибудь кусок из пьесы — например, суд над Медалькиным и прочими — и тогда все будет испорчено, или будем играть все, как есть. Но учтите: мы, девчонки, в безопасности — мы из другой школы, пусть решают мальчишки...

Несколько секунд тянулось молчание.

— Решайте,— сказал Клим глухо.— Долго мы будем тянуть?

— А ты-то решил?..— буркнул Мишка.

— Я давно решил!..— Клим рванул бинт — кровь прилила к его лицу так густо, что, казалось, марля и в самом деле была смочена ею.

— Ладно,— сказал Мамыкин.— Чего уж там, братцы!— и с веселой обреченностью махнул рукой.

...Все в зале притихли, увидев оголенную сцену с единственным намеком на декорацию; огромным, прислоненным к задней стене фанерным щитом, обтянутым красной материей, с надписью: «Комсомольский билет». За короткую паузу, пока сцена пустовала, «Комсомольский билет», невольно притягивая к себе все взоры, словно превратился в молчаливое — до поры до времени — но главное действующее лицо. Даже Шутов проворчал:

— Неплохо сработано, мальчики...— и оглядел исподлобья расположившихся с ним в одном ряду: — Слышите, подонки, у них есть фантазия...

Угреватое лицо Слайковского кисло скривилось:

— Последняя стадия кретинизма...

На авансцене появился Гога Бокс — Мишка Гольцман, с точно таким же нависающим к переносью острым клином чуба, как у Шутова. Глядя на своего двойника, Шутов провел рукой по лбу, откинул челку и, подавшись вперед, пригнулся.

— Ахтунг, ахтунг, операция «огурец» начинается! — громко зашипел он, и человек пять из его компании настороженно потянулись к нему,— Когда я скажу «талантам от поклонников», не пяльтесь в потолок, а быстро делайте свое дело и сматывайтесь. Доехало? Тюлькин, отвертку захватил?

...До выхода оставались минуты — Клим измучился, разгоняя складки на подоле гимнастерки — она, вероятно, была сшита на Илью Муромца. Еще раз перетянув портупею и пулеметные ленты, он взглянул в зеркало и увидел перед собой вовсе не грозное воплощение революционного долга и отваги, а тонкошеего юнца с большими грустными глазами. В голове роились обрывки фраз, которыми ему предстояло прогреметь во всю мощь легких — а он чувствовал, что язык его прирос к небу, неуклюжий и бездвижный, как резиновая подошва.

За плечом раздался журчащий смех:

— Клим, знаешь, — на кого ты сейчас похож? Не на Корчагина, а на Дон Кихота. Давай-ка я хоть по-человечески забинтую тебе голову!..

Пальцы Киры проворно забегали, перематывая повязку; чтобы ей было удобнее, он пригнул голову — и в смущающей близости увидел тонкую худенькую ключицу с пульсирующей ямкой. Он испуганно отвел глаза — и они скользнули вдоль ее смуглой руки — туда, где в разрезе рукава темнел пушок подмышки. Его обдало жаром; он не знал, куда деваться от палящего стыда, он не знал, почему, но видеть то, что он видел, было стыдно.

Но она ничего не замечала: кончая перевязывать ему голову, она зажала в зубах полоску бинта, надорвала ее надвое, скрепила узлом.

— Тебе говорил Игорь, что там,— она качнула головой на щелястую стену, за которой находился зал,— что-то затевают?

— Неважно.

— А директор? Ты не боишься, что...

— Пустяки.

Она приложила палец к губам; кто-то захлопал, потом раздался свист и снова смех. Смутный гул прокатывался по залу.

— Твой выход,— прошептала Кира.

— И твой,— ответил Клим.

И с той внезапной, безудержной смелостью, которая вспыхивает в миг последней опасности, он взглянул Кире в сияющее лицо с двумя ровными рядами влажно блестящих зубов и сказал: