Юрий Герт - Кто если не ты

— Дальше мы пошли в райком, к товарищу Карпухину...

— Он одобрил?

Чтобы не подводить Карпухина, Климу хотелось рассказать подробно, как они встретились, как спешил куда-то Карпухин, как он успел прослушать лишь половину комедии, но капитан требовал — «да» или «нет» — и Клим, помедлив, ответил:

— Да, одобрил.

Капитан утомленно прикрыл глаза и выразительно забарабанил пальцами по столу. Он барабанил долго. Клим почувствовал, что — сам не зная отчего — краснеет.

— Он одобрил, одобрил! — повторил он, но так растерянно, словно его уже уличили во лжи. Он и сам засомневался, правда ли, что Карпухин одобрил... Но кстати вспомнил, как тот, перед самым их уходом, спросив номер директорского телефона, потянулся к трубке...

Да-да, — Игорь сам сказал ему про телефон!

— Вы можете узнать у директора. Карпухин звонил ему лично! — Клим заспешил, объясняя, но его остановил уже откровенно иронический взгляд.

— Скажите, товарищ Бугров, можно ли верить секретарю комсомольской организации целого района?

— Еще бы! — с готовностью подтвердил Клим, представив себе улыбчивое, простецкое лицо Жени Карпухина — такое, каким он видел его самый первый раз.

— Тогда слушайте,— капитан достал из ящика стола новую папку: — «Я сразу же сказал, что эта злопыхательская пьеса направлена против советской молодежи и ей не место в советской школе»... Это слова товарища Карпухина.

— Не может быть! — вырвалось у Клима.

— Но ведь вы сами заявили, что мы должны верить секретарю райкома... Заявили или нет?..

— Но это же ложь!..

— ... И все-таки пытаетесь утверждать, что ничего подобного вы от него не слышали?

— Нет, не слышали! Впрочем, одно замечание Карпухин сделал... Насчет Пушкина... Почему в пьесе упоминаются зарубежные писатели, а Пушкин...

— Вот видите,— сказал капитан с мягким упреком. —Теперь вы сами признаетесь, что секретарь райкома указал вам на порочные космополитические идейки в вашей комедии. И после этого вы все-таки упорствуете в том, что он мог ее одобрить?..

— Но ведь он же звонил, товарищ капитан! Он же обещал сам позвонить директору!..

Капитан разглядывал кончик пера, снимая с него какую-то соринку. Лицо у него выражало сосредоточенность и отчужденность.

Действительно, и Карпухин и директор оставались в пределах истины, настаивая на том, что никакого разговора между ними не происходило. Карпухин утаил только то, что намеревался позвонить к Алексею Константиновичу, и даже позвонил, но телефон оказался занят, а потом он уже не звонил, забыв и о ребятах и о своих обещаниях.

Но ведь Карпухин... Он ведь так смеялся, хвалил, даже хлопал Мишку по плечу... Выходит, он, Клим, и вправду обманул директора?.. Но как же Карпухин... Как он мог!!! Клим сжался, сгорбился, стиснул потные руки между колен и смотрел в пол, не осмеливаясь поднять глаза на капитана. Ему не хотелось уже кричать: «Как вы смеете!» — хотелось превратиться в дерево, стул, вот в эту половицу, только бы омертветь, сгинуть, чтобы не испытывать раскаленного, жгущего, как железо, стыда, стыда за себя — как его околпачили! — стыда за Карпухина — как он мог — ведь ему так верили, ему еще так верят, а он — подлец, мелкий, гнусный подлец...

Капитан очистил перо, посасывая папиросу, что-то записал в протокол.

— Итак, вы признаете, что, обманув учителей, директора и комсомольские органы, вы протащили на сцену свою гнилую аполитичную пьесу,— без всякой интонации проговорил он.

Клим молчал. К чему спорить, если все равно верят не ему, а директору и Карпухину?..

— Кого из учителей, работников комсомольских или партийных органов вы поставили в известность о своем журнале?

— Никого.

— Значит, вы не отрицаете, что снова действовали тайком, подпольно?

Тайком, снова тайком... Да, да, почему — когда они выскочили из пятой школы, яростные, затравленные, непримиримые — почему они не поспешили к Белугину, выслушать его отеческие, наставления?.. Или к Хорошиловой? До сих пор в ушах у него звучал ее жестяной голосок: «Товарищи, мы должны со всей твердостью сказать Бугрову и его компании...»

— Да кто же разрешил бы нам такой журнал? — с горечью вырвалось у Клима.

— Значит, вы заранее знали, что вам его не разрешат?

— Конечно!

Силки затягивались все туже, но Клим еще барахтался, еще пытался объяснить капитану то, чего капитан не хотел понимать.

— Допустим, учителя... Но ведь есть же еще партийная, комсомольская организации, вы не обратились к ним потому, что знали, что идеи вашего журнала — вредные, порочные идеи, которые вам никто не разрешит пропагандировать!

— Неправда! — вскрикнул Клим, соскакивая со стула.— Дайте мне журнал, и я вам докажу, что в нем нет ничего вредного и порочного!

Насмешливый взгляд капитана усадил его на место.

— Вот что вы писали, в своем так называемом памфлете о школе имени Угрюм-Бурчеева: «В школе имелось три класса. В первом обучали подлости, во втором — лицемерию, в третьем — бальным танцам»... И дальше: «Неспособных к усвоению этих наук вываливали в смоле и гусиных перьях, а затем волокли по городу, крича: «Умник, умник нашелся!..»

Капитан сощурился, выпятил вперед острый подбородок, членя слова на слоги, произнес:

— Это уже не просто порочные, это антисоветские идеи. Вы что, думаете, я не понимаю, что вы имели в виду?..

— Но это же сатира, товарищ капитан!.. Мы писали о пятой школе!..

— Чье имя носит пятая школа?

— Имя Сталина...— Клим осекся, испугавшись того, как понял, как мог понять их капитан. Слабеющим голосом он пробормотал: — Но мы же хотели высмеять их директрису...

— Не прикидывайтесь дурачком, товарищ Бугров... Кто вам поверит?

Больше он ничего не пытался доказывать капитану.

Круг замкнулся.

...А какая луна была в ту ночь, когда они стояли на Стрелке! Мерцали сиреневые снега, и вокруг — такое безмолвие, такая тишь, и Кира, и мысок, похожий на корабль, готовый отойти от причала... И такой простор!..

...Вонючий продымленный воздух, голые стены, маленький худощавый человечек — он курит, плюет в бутылочку с металлической крышечкой и лезет жесткими, мертвыми, слепыми пальцами туда, где живое сердце...

...Почему?

...Зачем?

— Запишите сразу, — сказал Клим отрывисто, — Я шпион, диверсант, я хотел тайно взорвать земной шар и уничтожить вселённую. Запишите еще, что я — папа римский Пий XII. Особенно этого не забудьте — я Пий XII. Теперь вам достаточно?..— он громоздил глупость на глупость с безоглядной дерзостью — только бы разбить, сломать недосягаемую, тупую самоуверенность этого человека — пусть ярость, пусть гнев, только не эти тусклые, замерзшие глаза!

Но на серых бескровных губах капитана вдруг проступила и растеклась удивленная, даже огорченная улыбка.