Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Родились мы, мой брат и я; нет, сперва я — мне двадцать один, и я старшая, а потом брат — ему девятнадцать.

Но неужели наши родители всегда вели себя не так, как другие? Неужели никогда не целовались над нашими кроватками, не говорили друг другу ласковых слов?

Нет, такое просто невозможно представить. Сколько я себя помню, наш дом ничуть не изменился: тишина, порядок, у каждого дня одни и те же вехи — мрачные семейные трапезы.

Не думаю, что они ненавидят друг друга. Отец очень терпелив, но я догадываюсь, какого это порой труда ему стоит. И понимаю, что кабинет, где он проводит почти все вечера, — своего рода убежище для него. Но ведь мама вправе ждать от него чего-то большего, нежели терпеливости.

По мне, так уж лучше нормальный скандал со взаимными оскорблениями и слезами, после которого следует временное перемирие.

Впрочем, я плохой судья. Я тоже не красавица. Лицом нехороша, в маму, вот только нос у меня не острый, не состоящий как бы из двух частей, а картошкой. Разве что фигурой своей я довольна.

Ах, стоит ли обо всем этом думать? Я читаю. То есть пытаюсь читать и время от времени бросаю взгляд на маму. За окошком сеет редкий дождик.

По телевизору начали показывать какой-то вестерн со стрельбой, и я встала убавить звук. Интересно, много ли в Париже и окрестностях семей, подобных нашей?

В десять мама снимает очки, собирает белье, нитки, ножницы. К моему удивлению, на кухню она так и не ходила.

— Спокойной ночи, Лора…

Мама встает, на миг замирает, а я прикасаюсь губами к ее щекам. Ага, на кухню она завернула перед тем, как подняться в спальню. Теперь можно выключить телевизор и спокойно почитать.

А отец, надо полагать, как обычно, ждет, когда она ляжет. Я ни разу не видела, чтобы они отправились в спальню вместе. Между ними всегда интервал минут в пятнадцать, очевидно, во избежание всякой видимости близости, хотя спят они в одной постели.

Я читаю. И вот открывается дверь кабинета. Отец проходит по коридору, останавливается в дверях, обводит глазами гостиную; лицо его ничего не выражает.

— Мама ушла?

— Да, минут десять назад, — отвечаю я, бросив взгляд на каминные часы.

— Ничего не сказала?

Я с изумлением гляжу на него.

— Нет.

Что она могла сказать? Насчет чего?

— Оливье не заходил сюда?

— Нет.

— Он у себя в комнате?

— Либо у себя, либо на чердаке, не знаю.

— Спокойной ночи, Лора.

Он идет мне навстречу, и я целую его в обе щеки.

— Спокойной ночи, папа.

Мне странно звать его папой. Это имя как-то не подходит к его облику, к его суровому достоинству. Отец никогда не улыбается, верней, иногда пытается улыбнуться, но это всего лишь механическое движение губ — в нем нет веселости.

— Ты еще не ложишься?

— Скоро лягу.

— Свет не забудь.

Можно подумать, что в двадцать один год я не способна без напоминаний погасить за собой свет.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Нет, ночь с 9 на 10 ноября будет, скорей уж, неспокойной.

Я еще с часок почитала, потом пошла к себе и разделась. Думала я о профессоре и о Жиле, который, похоже, не понимает меня и злится.

Профессора Шимека не назовешь красавцем. Ему пятьдесят два, у него уже четырнадцатилетняя дочка, смешливая толстушка жена; женился он после своего бегства из Чехословакии перед самым началом войны. Это человек необыкновенного ума. Но с точки зрения Жиля Ропара…

Бывают моменты, когда мне хочется не думать, а просто-напросто жить. Когда я была совсем маленькая и родители принимались слишком ретиво меня воспитывать, я вздыхала: «Ну почему мне не дают жить?» Сейчас могу повторить то же самое.

Я почистила зубы, сняла неброский макияж, какой себе позволяю, и, прежде чем надеть пижаму и улечься, не без удовольствия взвесила на ладонях свои тяжелые груди.

Засыпаю я плохо. В голову лезут всякие мысли, воспоминания. Пробовала я и снотворное. С ним засыпала быстро, но часа через два просыпалась, а опять уснуть мне удавалось с таким трудом, что утром я бывала как жеваная.

Чуткий слух у меня, надо думать, от мамы. Правда, наш дом, хоть построен он и в прошлом веке, звучнее барабана. Я слышу, как с крыши падают капли, как вдали по шоссе едет машина.

Ну почему у меня всегда ощущение, что другие живут настоящей жизнью, а я нет? Скажем, эти машины — откуда-то и куда-то они едут. В это время люди сидят в театрах, в кабаре. Некоторые смеются. Как Мануэла. Она единственная, кто в этом доме смеется, не обращая внимания на царящую здесь угрюмость. Мануэла моя ровесница. Красивая, пышущая здоровьем и жизнерадостностью. В ее веселости есть какой-то вызов.

Ага, вот и то, чего я ждала! В соседней комнате заскрипели пружины — мой брат встал. Значит, он в пижаме. А не слишком ли рано? Вдруг родители еще не заснули? Брат осторожно выскальзывает из комнаты и поднимается по лестнице. И хоть он старается ступать бесшумно, я слышу его, и Мануэла — тоже: не дожидаясь стука, она открывает дверь.

Это уже в десятый раз. А первый был почти месяц назад. Я чувствую, что сейчас они стоят прямо надо мной и целуются. Потом слышу гортанный смех Мануэлы.

А вдруг мама тоже слышит? Что она при этом думает? Конечно, брату уже девятнадцать, самое время любить. Но все равно, наверное, мама оскорблена тем, что это происходит в ее доме, в ее владениях, а главное, со служанкой.

Служанок больше полугода мы не держим, а с Мануэлей мама обращается куда суровей, чем с ее предшественницами. Но испанка словно не замечает этого. Ходит по дому, напевает, хохочет. И уже месяц спит с хозяйским сыном.

Оливье и Мануэла легли, и словно не знают, что прямо под ними — я. Что мне все слышно. А еще я слушаю, если можно так сказать, тишину в родительской спальне. Если родители проснулись, то им, разумеется, тоже все слышно.

И вот медленно открывается дверь, ну да, их комнаты. Закрывается… Шлепанье босых ног в направлении лестницы. Мне даже кажется, что я слышу тяжелое дыхание отца. Никаких сомнений, это он. Бесконечно долго отец поднимается до площадки третьего этажа и там замирает.

Он, что же, только сегодня узнал, что Оливье ходит к служанке? Или раньше лишь догадывался, а теперь хочет убедиться? А они, ничего не подозревая, продолжают свои игры.

Невероятно! Мой отец, капитан Ле Клоанек, пятидесяти двух лет от роду, выглядевший так, словно он обременен немыслимой ответственностью, босиком стоит в темноте и подслушивает, как его сын занимается любовью со служанкой.

Было у меня подозрение, что отец влюблен, влюблен в Мануэлу, но я отказывалась верить, настолько оно мне представлялось невероятным. А он, оказывается, и вправду влюблен, да еще до такой степени, что встал с постели, где мама, наверное, тоже не спит или может с минуты на минуту проснуться, встал, чтобы выследить… А что, собственно, выслеживать? Теперь он все знает. Какие ему еще нужны доказательства? Уж не собирается ли он совершить глупость — распахнуть дверь и застичь любовников на месте преступления?