Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Он там стоит и мучается. Не знаю, действительно ли у него больное сердце. Во всяком случае, когда бывает расстроен, он хватается за сердце. Интересно, сейчас тоже схватился?

Отец в такой ситуации, в таком состоянии — да я и представить себе подобного не могла и потому боюсь за него. И за маму тревожусь. Он долго там стоял, а когда спустился, зашел в ванную, словно для того, чтобы подготовить себе алиби.

Я жду, не станут ли они обсуждать происшествие, но в их спальне царит тишина. Должно быть, отец на ощупь улегся в темноте, а мама, даже если и проснулась, делает вид, будто спит.

Который, интересно, час? Мысли у меня путаются, на душе — хуже не бывает. Я подумала — придется, видно, встать и принять снотворное, но как-то незаметно уснула.

Когда я проснулась, сквозь жалюзи просачивался свет; подняв их, я с удивлением увидела на небе солнце. Дорога вся в лужах и усыпана обломанными ветками. С телеграфных проводов срываются капли. У дерева, растущего в саду возле самой ограды, буря сломала толстую ветвь.

Внизу поет Мануэла. Мама еще не встала. Утром она не завтракает, довольствуется чашкой кофе, которую ей подают в постель, и обычно мы все трое уходим, прежде чем она спустится из спальни.

Иду в ванную. Дверь закрыта.

— Лора, ты? — раздается голос брата. — Минутку, я уже выхожу.

Начало девятого, время меня поджимает. Правда, на работе, в больнице Бруссе, я должна быть лишь в девять, а на мопеде езды туда не больше двадцати минут.

Отец, наверно, уже пьет в столовой чай с гренками и конфитюром. К завтраку мы, как правило, выходим порознь.

— Видела? Солнце!.. Кто бы вчера мог подумать…

— Да…

Я слышу, как Оливье вылезает из ванны, снимает с вешалки купальный халат.

— Ну, вот я и готов.

Дверь, действительно, отворяется. Лицо у Оливье еще влажное, волосы торчат во все стороны. Нахмурив брови, он смотрит на меня.

— Что с тобой?

— Плохо спала.

— Может, скажешь, что у тебя тоже мигрень?

Последнее время он очень недобрый с мамой.

— Оливье, мне нужно поговорить с тобой.

— Когда?

— Прямо сейчас. Как только папа уедет.

Отец ездит в Париж тоже на мопеде, а машину оставляет маме, кроме непогожих дней вроде вчерашнего.

— А на какой предмет?

— Подожди. За завтраком.

На мне желтый халат. Я причесываюсь, чищу зубы, а брат у себя в комнате одевается. Он очень небрежен в одежде; она у него выглядит так, будто он в ней спит.

Затарахтел мопед, потом скрипнула калитка. Почти всегда отпирает ее отец, и запирает по вечерам тоже он.

— Пошли?

— Сейчас… Иди пока и скажи Мануэле, пусть поджарит мне яичницу из двух яиц. Если есть, еще и сосиски…

Мануэла, веселая, улыбчивая, пребывающая в согласии с миром и собой, радостно приветствует меня:

— Здравствуйте, мадемуазель!

У нее это звучит: «Сдрассе, мадсель». В Париже она всего год, но уже успела сменить два места. У нее тут есть подруга, крохотная смугляночка по имени Пилар; я как-то видела ее на шоссе, когда она ждала Мануэлу.

— Доброе утро, Мануэла. Мне, пожалуйста, большую чашку кофе, два гренка и сыр. Брату — он сейчас придет — яичницу и, если есть, сосиски.

По-моему, она засмеялась. Ее все веселит, даже то, что она понимает чужой язык. Она ненамного выше своей подружки Пилар, но попышней и поживей. Двигается грациозно, словно танцует. Мануэла — андалузка. Ее деревня Вильявисьоса находится в Сьерра-Морене, чуть северней Кордовы.

Когда, приглаживая влажные волосы, вошел Оливье, Мануэла была уже на кухне.

— Так о чем ты хочешь со мной поговорить?

— Сядь. Время у нас еще есть. — Сегодня суббота. — У тебя лекции?

— Нет, одни лабораторные.

Оливье — химик, учится на естественном факультете, который помещается в старинном здании Винного рынка. Мечтает о большом грохочущем мотоцикле, но отец наотрез отказался купить его.

— На мопедах ездят лицеисты. Я со своими длинными ногами выгляжу на нем совершенно по-дурацки, — жалуется Оливье.

Я очень люблю брата. Он славный, только страшно невыдержанный. Из-за какой-нибудь чуши может разозлиться, накричать на меня, а потом просит прощения.

Оливье догадывается, что речь пойдет о Мануэле; он возбужден и немножко обеспокоен. Однако я жду, когда нам принесут завтрак. Брат улыбается испанке с неожиданной для меня нежностью. Что ж, когда родителей нет, можно проявить свои чувства. А я — то думала, у него это несерьезно, так, физическое влечение, но по его взгляду поняла, что ошибалась, да и Мануэла вдруг как-то посерьезнела.

— Здравствуй, Мануэла.

— Здравствуйте, месье Оливье.

«Оливье» превращается в «Олье», но как ласково, как нежно это звучит. Покачивая бедрами, Мануэла выходит, закрывает дверь. В столовой пахнет кофе, яичницей, сосисками, но все перебивает царящий в доме запах плесени, сырого дерева и сена — запах деревни.

— Так в чем дело? — не терпится Оливье.

Опасаясь, как бы он не взвился, я подыскиваю слова, да к тому же еще неизвестно, не стоит ли за дверью мама. С утра до ночи на ней мягкие домашние тапки, неизменные красные тапки, поэтому ходит она совершенно неслышно.

— Поостерегся бы ты, Оливье…

Брат бурно краснеет и с вызовом спрашивает:

— Ты это насчет чего?

— Ночью, когда ты был наверху…

— Мать?

Оливье весь напрягся.

— Нет, отец.

— И что он?

— Наверно, лучше, если я тебе скажу. Ты уже достаточно взрослый, чтобы…

— Так что он делал?

— Ты пошел наверх, а через несколько минут он босиком вышел из спальни и тоже поднялся…

— Зачем? Подслушивал под дверью? Или, может, подсматривал в замочную скважину?

— Нет, Оливье. Он долго стоял на площадке, и, надо думать, ему было очень худо.

— Что ты хочешь сказать?

Я молчу, и Оливье, оттолкнув тарелку, вдруг вскакивает из-за стола.

— Ты что думаешь, он… он… — Оливье не в силах выговорить слово, которое вертится у него на языке.

— Да.

— Ничего себе! Только этого не хватало. Мало мне свихнувшейся мамочки.

— Тише!

Оливье безжалостен. Маме он грубит, а уж когда она пьет, становится совсем нетерпим. Много раз он говорил мне, что хочет уйти из дому, бросить все, как он выражается, к черту и снять в Париже комнату; он готов даже работать, чтобы платить за обучение. «В университете столько ребят сами зарабатывают на жизнь…»

Давая выход раздражению, Оливье расхаживает взад-вперед по столовой.

— Мы с Мануэлей любим друг друга. Какое ему до этого дело? — Оливье останавливается у портрета, на нем изображен младший лейтенант с тонкими усиками. — Интересно, что он поделывал в мои годы? Хотя не удивлюсь, если и тогда он был таким же занудой. Надутый… Надутый… — Брат не решается произнести, но это сильней его. — Надутый дурак!

— Оливье, перестань!