Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Разумеется, я останусь. Пообедаю в столовой, очень хорошо. Оливье тоже пойдет куда-нибудь с приятелями. Только у отца нет повода не возвращаться в «Гладиолусы», но он закроется в кабинете и будет изображать, что работает.

Короче говоря, мы все удираем от мамы. У каждого из нас своя жизнь вне дома, свои радости, свои заботы. У всех, кроме нее. Съездить на машине за продуктами в Живри да раз или два в неделю отправиться в супермаркет в Версаль — вот самое большее, что она может.

У мамы есть брат и четыре сестры. Брат Фабьен — директор шоколадной фабрики Пуляра, живет с женой и двумя детьми в Версале. Сестра Бландина — в Париже на улице Алезии, ее муж — владелец автотранспортной конторы. Ирис не замужем, у нее небольшая квартирка на площади Сен-Жорж, она работает стенографисткой. Альберта, или, как ее называют, Толстуха, вышла замуж за крупного страсбургского бакалейщика, а Марион живет в Тулоне.

В столовой у нас висит фотография: мама и ее сестры, еще девочки, а в центре их родители — мамин отец, то есть мой дед, в офицерском мундире и его жена.

Время от времени кто-нибудь из тетушек наведывается к нам в гости, но это случается все реже и реже. Своих двоюродных братьев и сестер я почти не знаю, а тулонских вообще ни разу не видела.

Я работаю, на мне белый халат, на голове белая шапочка, но мыслями я далеко. Нас тут двадцать человек, ходим, выходим, сидим над срезами, ухаживаем за животными, каждому из которых мы дали кличку.

Звонок на перерыв, а мне кажется, день только начался. Я мою руки, чуть поправляю волосы и вместе с остальными иду в столовую. Там уже сидят медицинские сестры из других отделений, но на нас они не обращают внимания: мы составляем отдельный мирок.

Говорят о профессоре Шимеке: якобы ему для получения сыворотки необходимы лошади и он затеял переоборудовать один из гаражей в конюшню. Сестры и больные и без того возмущаются нами из-за собак.

— Этого только не хватало — лошади в больнице.

Так ли это, не знаю. У нас тут все время ходят разные слухи, особенно о нашем шефе. В том, что он большой ученый, не сомневается никто, но его считают фантазером, который готов всю больницу принести в жертву своим исследованиям.

А отец с мамой сидят вдвоем в нашей унылой столовой. Упомянет ли мама о ночном происшествии? Да и проснулась ли она, когда отец босиком поднялся на третий этаж и долго там простоял?

Нет, вряд ли она даже намекнет на это или сделает это настолько тонко, чтобы отец встревожился, но так и не сумел понять, знает жена или нет.

Как обычно по субботам, Оливье, вероятно, обедает в университетской столовой. Интересно, рассказал он приятелям про Мануэлу? Уступил потребности поделиться с друзьями или все-таки хранит свою великую любовь в тайне?

Я жую. Смотрю на лица. И думаю — сама не знаю о чем.

Вечером 10 ноября, после обеда, отец, к моему удивлению, не пошел к себе в кабинет, а устроился в гостиной, которая соединяется со столовой широким проемом.

Я-то решила, что он уселся тут, чтобы полюбоваться, как Мануэла ставит в буфет вымытую посуду. Мама лишь пристально глянула на отца. У нее пошел второй день «девятин», и сегодня она хлебнула больше, чем вчера. Ходит она нетвердо, чуть заметно пошатываясь. Теперь с каждым днем мама будет пить все больше, а кончится это тем, что дня три она под предлогом мигрени будет отлеживаться в постели.

Но насчет отца я ошиблась. По телевизору показывают довоенный фильм — каждый кадр тщательно выстроен, прекрасно поставлен свет. Мужчины с гладкими, зализанными прическами, в пиджаках с подкладными плечами и грудью, женщины в длинных платьях, с романтическим гримом.

Фильм идиотски сентиментальный, но отец смотрит его с интересом и, думаю, даже с некоторой тоской. Наверно, когда-то он уже видел его, может, лет в двадцать, а может, позже, когда женился. Поразительно, но он прямо-таки вперился в экран и, по-моему, один раз даже прослезился.

Прошлой ночью я почти не спала и поэтому сегодня первой отправляюсь к себе. Не знаю, будут ли разговаривать родители, когда я уйду. Вероятней всего, нет.

Ночью я просыпаюсь от трескотни мопеда — Оливье объехал вокруг дома. Затем слышу его шаги по гравийной дорожке. Я сразу поняла, что брат пьян: он никак не может попасть ключом в замочную скважину. Но вот, наконец, топая, цепляясь за перила, он поднимается по лестнице. На втором этаже не останавливается, колотит в дверь Мануэлы, и она ему открывает.

У родителей сон более чуткий, чем у меня, и они не могут этого не слышать, но на этот раз отец не идет наверх. Не знаю, что там делают любовники у меня над головой, только слышу шаги, звуки передвигаемой мебели и злой голос брата. Наконец он валится на кровать, а Мануэла ложится лишь через несколько минут.

Наступает тишина. Примерно через четверть часа кто-то, вероятно, Оливье, идет в ванную, несколько раз спускает воду.

Я заснула и не слышала, как он спустился к себе. А может, он всю ночь провел в комнате служанки? Может, не возвращался к себе? Он такой шумный, неловкий, так что я должна была бы услышать.

Да, похоже, это вызов, своеобразное объявление войны. Оливье даже не старался не шуметь. Наоборот.

Утром Мануэла выходит из дома первая: в половине десятого отправляется в Живри к мессе. Выходной она берет не в воскресенье, а в среду, потому что в этот же день свободна ее подруга, которая служит на авеню Поль-Думер неподалеку от Трокадеро.

Сеет беспросветный мелкий дождь, по всем признакам холодный. Мне видно, как Мануэла под зонтиком направляется к шоссе. Она ни разу не пропустила мессу, а перед едой непременно осеняет себя крестом.

Отец позавтракал, идет в коридор, надевает пальто и шляпу. Он тоже пойдет в церковь. Отец — бретонец, родился в Пулигане, это неподалеку от Боля; у моего деда там была книжная лавка, а бабушка и сейчас жива: она в доме престарелых.

Мы с братом крещены. Я даже приняла первое причастие, а брат — не знаю почему — нет.

Мамина семья не была религиозной, про ее отца, генерала, ходили слухи, что он масон. Так ли это, не знаю.

Оливье вышел к завтраку взлохмаченный, в шлепанцах и расстегнутой на груди рубашке. Глаза опухшие, лицо помятое, в красных пятнах, а на шее у него, под ухом, я заметила засос.

— Он убрался?

— Поехал в церковь.

— Ну, давай ему бог! А мать?

— Мануэла перед уходом отнесла ей кофе.

— Она пошла пешком?

— Да. Кофе в кухне. Сковородка для яичницы уже горячая. Хочешь, я тебе поджарю?

— Мне не хочется есть, — произносит он с гримасой отвращения. Все ясно, у него похмелье, и голова, наверно, трещит.

— Ты был с приятелями?

— Когда?

— Вечером вчера, когда пил?

— Да нет, пил я в основном один, когда мы разошлись.