Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Оливье выходит из-за стола первым, но перед этим выпивает залпом четвертый стакан. Минут через десять, когда мы сидим в гостиной и пьем кофе, раздается треск мопеда, и я вижу в окно, как брат уезжает. Теперь мой черед удирать. Я поднимаюсь к себе, надеваю резиновые сапожки, плащ с капюшоном.

— К ужину вернусь, — сообщаю я, приоткрыв дверь гостиной.

И они остаются вдвоем, им ведь некуда уйти. Единственное, что они могут, — замкнуться каждый на своей территории: мама — в гостиной, отец — в кабинете.

При сегодняшней погоде им даже не прогуляться — порознь, конечно, — по лесу или у прудов. Может, заглянут Роривы, принесут торт или сладкий пирог и станут нудно рассказывать, как они, когда еще держали молочный магазин, закупали на Центральном рынке в три ночи товар. Закупками занимался сам Рорив, а его жена в это время варила овощи и потом выкладывала их на мраморный прилавок, поскольку многие предпочитали для экономии времени покупать вареные овощи.

Я еду на Елисейские Поля, и хотя идет дождь, перед кинотеатрами стоят хвосты очередей. Не означает ли это, что и остальные люди, даже влюбленные пары, даже семьи, испытывают потребность убить время, бежать от надоевшей будничности?

Я одна: среди сослуживиц у меня нет подруг. Слишком разные у нас интересы. Кое у кого есть любовники, с которыми они и проводят выходной. Другие объединяются в небольшие компании и летом вместе ездят за город. Может быть, кто-то из них тоже стоит сейчас перед каким-нибудь кинотеатром.

А я стою и пробую представить, как проводит воскресенье профессор. Возможно, пошел куда-нибудь с женой и дочкой. У них есть небольшая дачка недалеко от Дре, правда, сезон сейчас не дачный. Интересно, приходят ли к ним в гости друзья? Веселятся ли они?

Мне хотелось бы знать про него все, но, увы, в его жизни столько областей, куда мне никогда не проникнуть.

На его письменном столе стоит в серебряной рамке фото жены и дочки. На мой взгляд, у его жены, судя по изрядно отретушированной фотографии, весьма заурядная внешность. О дочке могу сказать только, что у нее длинные волосы и очень серьезный взгляд.

О чем он с нею беседует? И вообще, о чем может говорить отец с дочерью? Мне приходится придумывать их беседы, поскольку мы с отцом никогда по-настоящему не разговаривали. Разве что иногда по делу.

— Ты прилежно занимаешься? — спрашивал отец, когда я еще училась в лицее. — Не боишься завалить выпускные экзамены?

А позже, когда я сказала, что собираюсь стать лаборанткой, заметил:

— Для женщины это одна из самых лучших специальностей, если, конечно, имеешь к ней призвание. В ней главное — терпение.

Тоже мне, специалист! Можно подумать, что за свою жизнь он все изведал. Это он-то, живущий с шорами на глазах и видящий только то, что ему хочется видеть!

Я нахожу свободное место с краю и смотрю фильм, в котором влюбленным приходится преодолевать все мыслимые препятствия. Само собой, в конце они соединяются.

Так, может, именно ради такого конца и сидят сотни людей в темном зале?

После кино я гуляю по Елисейским Полям, разглядываю витрины. Дождь перестал. И сразу же на тротуарах не протолкнуться.

Захожу поесть в ресторан самообслуживания на улице Берри. Держу тарелку и стакан, ищу, куда бы сесть, наконец пристраиваюсь напротив молоденькой девушки, лет шестнадцати, не больше. На ее растерянном личике отчаяние, смятение. И все время, пока я ем, она едва удерживается, чтобы не расплакаться, и всякий раз, когда я взглядываю на нее, смущенно отворачивается.

Оливье, видимо, вернулся очень поздно. Я его не слышала.

Понедельник, 12 ноября, у меня на календарике отмечен крестиком. Это означает, что Стефан оставил меня вечером, и мы занимались любовью в желтой комнатке на раскладушке. Я только в мыслях зову его по имени. На самом-то деле даже в минуты близости он остается профессором, и я обращаюсь к нему «месье», как и положено при разговоре с начальником, причем «месье», если можно так выразиться, произносится с большой буквы.

А он все время смотрит на меня с любопытством, словно чего-то не может во мне понять.

— Вы довольны своей жизнью? — Он видит, что я колеблюсь. — Не бойтесь, говорите откровенно.

— Здесь, на работе, я очень счастлива.

— А вне работы?

— Дома с родителями все не так. Мне часто кажется, что я задыхаюсь.

— Они у вас строгие?

— Не в этом дело. У нас все друг за другом следят. И я тоже иногда ловлю себя на этом.

— А вам не хочется иметь семью, детей?

— Нет, — твердо отвечаю я, глядя ему в лицо.

— Ваша мама несчастлива?

— Отец тоже.

У Шимека сильный иностранный акцент, хотя он уже давно живет во Франции. Его живое лицо изрезано тонкими, глубокими морщинами. Он говорит со мной, а я вдруг вижу эту ситуацию совсем по-другому: он — отец, пытающийся побеседовать по душам с дочерью. Но мой отец таких попыток даже не делал. Он лишь удивленно смотрел на меня, словно не мог взять в толк моего поведения.

— Короче, вы не собираетесь выходить замуж? — с некоторой иронией в голосе заключает профессор.

Он не верит в это. Думает, что однажды я встречу мужчину, который мне понравится, и выйду за него. Но ему незачем знать, что если бы я захотела, то Жиль Ропар женился бы на мне, а не захотела я только из-за него.

Совершенно неожиданно я вспоминаю тетю Ирис и думаю о том, как одиноко ей в квартире на площади Сен-Жорж. Работает она в крупном рекламном бюро на Елисейских Полях.

Она была любовницей своего шефа, молодого, дерзкого, которому все удавалось как бы шутя. Он очень рано женился, но жил раздельно с женой. Короче, этакий элегантный парижанин, всюду бывает, и женщины, стоит ему захотеть, так и падают к нему в объятия. Не знаю, ревновала ли его тетя Ирис или же довольствовалась отведенным ей местом в его жизни, уверенная, что он все равно возвратится к ней.

Он скоропостижно умер: упал на пороге кабинета, словно сраженный молнией. Было ему сорок два года. С тех пор тетя осталась одна. Сейчас ей около сорока. По-настоящему она даже не вдова и продолжает работать в том же бюро, хотя вся дирекция там сменилась.

Она самая славная из моих тетушек, которым их родители дали претенциозные имена — Альберта, Ирис, Бландина, Марион. Единственного мальчика, который сейчас руководит шоколадной фабрикой Пуляра, назвали Фабьеном. Интересно, кто выбирал эти имена, генерал или его супруга?

Мне хотелось бы подружиться с тетей Ирис, иногда заглядывать к ней в гости; я ведь у нее ни разу не была. Думаю, мы сошлись бы с нею. Она младшая из сестер Пико. Раза два в год Ирис приезжает к нам на своей желтой малолитражке.

Мама ее не любит. По-моему, она не любит ни одну из сестер, поэтому я так плохо знаю своих родственников. Остальные навещают друг друга, даже Альберта, когда приезжает из Страсбурга в Париж, и Марион, жена морского офицера, живущая в Тулоне.