Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— Он тебя не видел?

— Нет. Наверно, нет. Впрочем, мне наплевать, даже если видел. Мануэла вышла из метро, они о чем-то пошушукались и пошли по авеню генерала Леклерка. — Оливье вскакивает; чувствуется, что ему необходимо разрядиться в движении. — Теперь-то понимаешь? А уж хвост он перед ней распускал, как молоденький, и все норовил за ручку ее взять. Они остановились перед маленькой гостиницей, и отец со смущенным видом наклонился к Мануэле и что-то зашептал.

— И они туда вошли?

— Да.

— А ты уехал?

— А ты считаешь, я должен был торчать там, пока они в нескольких десятках метрах от меня занимались своими гнусностями? Ладно, пусть она только придет! И этот сукин сын тоже свое получит.

— Оливье, он же твой отец!

Глупая реплика, и Оливье еще заострил ее глупость.

— Ах, так он по-отцовски переспал с моей девушкой?

Брат разъярен. Он может выкинуть все, что угодно. Боюсь, как бы он не ринулся вниз и не устроил скандал.

— Ты что, действительно так любишь ее?

— Да.

— Даже теперь, после того как…

— Даже после! — угрожающим тоном отрезает он.

— Но ты же должен понимать, что из этой вашей любви ничего не выйдет.

— А из любви, значит, должно что-то выйти? И ты думаешь, что из твоей любви с профессором что-нибудь выйдет?

— Так ты знаешь? — ошеломленно протянула я.

— Давно уже. Больше полугода.

— Кто тебе натрепал?

— Так получилось, что я месяца два ходил с одной девчонкой, медицинской сестрой из Бруссе. Она спросила, не твой ли я брат. Вид у нее при этом был такой загадочный, что у меня появилось подозрение, и я не отставал от нее, пока она мне все не выложила.

— Как ее зовут?

— Валери Сен. Она из кардиологии. Их шеф дружит с твоим и вместе с ним делает какие-то работы.

— Знаю.

— Так что понимаешь, почему я был уверен, что ты станешь его защищать?

Он имеет в виду отца. Не знаю даже, что ему ответить. И что думать.

— Уверяю тебя, Оливье, это совершенно разные вещи.

— Ну, разумеется!

— Как ты вообще можешь сравнивать?

— Ты, видно, забыла, что ради него бросила молодого врача, не помню его фамилию. — Он и про мою связь с Ропаром знает. — Все эти старикашки — сволочи, а девицы, которые за ними бегают, — шлюхи!

— Оливье!

— Что Оливье?

И я вдруг заревела. В последний раз Оливье видел меня плачущей, когда я была еще девчонкой. Он смешался, пробормотал:

— Ну ладно, извини.

Руки за спину, он ходит по комнате, а под нами, у себя в кабинете, отец наверняка слышит его шаги и отзвуки нашего жаркого спора. Оливье бросает:

— Ты свободна. Живешь как хочешь.

— Постарайся хотя бы маму не вмешивать.

— Неужели ты думаешь, что она знает меньше твоего?

— С чего ты взял?

— Ты полагаешь, она не заметила, как отец встал с постели и поперся на третий этаж, чтобы подслушивать у нас под дверью? А сегодня не поняла по его роже, хоть и была пьяна, что он пришел не со службы? Идиот, он же даже не подозревает, что от него разит духами!

— Почему же она ничего не сказала?

— Она никогда ничего не говорит. Копит. Ждет своего часа.

— Ты думаешь, она хочет подать на развод?

— Нет.

— Тогда что же?

— Первым делом она выгонит Мануэлу, а тогда мне придется раздобыть денег и уйти вместе с нею. Я не остановлюсь даже перед кражей.

Я утираю глаза. В голове шумит, и я открываю окошко, чтобы впустить капельку свежего воздуха.

— Ну вот, теперь ты все знаешь. Только, ради бога, не беспокойся за меня. Я уже не мальчик.

Да, ему уже девятнадцать. Правда, и мне всего двадцать один.

— Спокойной ночи, Оливье.

— Спокойной ночи, Лора. Постарайся уснуть. Прими снотворное.

— Спасибо. Ты тоже.

У меня такое чувство, что ему не хочется уходить от меня, что между нами возникла какая-то новая связь. Но все-таки он уходит и поднимается на чердак в свою так называемую лабораторию.

Спуститься в гостиную к маме, одиноко сидящей у телевизора, у меня не хватило духа. Сегодня мне не хочется видеть ни ее, ни отца. Все, что могла, я сделала. И если у меня ничего не получилось, то это уж не моя вина.

Я принимаю одну, потом вторую таблетку снотворного — так вернее, что засну. Совершаю вечерний туалет, гашу свет и ложусь.

Проспала я довольно долго, часа три, если не больше, и проснулась от жизнерадостных воплей у калитки. Молодые парни со смехом что-то кричат по-испански.

Мануэла не приехала с последним автобусом. Такое уже бывало. Она нашла попутчиков, которые подбросили ее до дома; все они в хорошем настроении и, видимо, навеселе. Она уже у дверей, а они все никак не уймутся, кричат. Наконец взревел мотор, и машина уехала.

Спустился ли Оливье, чтобы встретить ее? Зажигаю свет и смотрю на часы: двадцать пять третьего.

Пытаюсь снова уснуть, но все-таки прислушиваюсь. В комнате Мануэлы шаги двух человек, а вот и голос Оливье, он чуть ли не кричит. Валится стул. Кто-то тяжело падает на железную кровать.

Невозможно, чтобы родители не слышали. Отец вряд ли посмеет встать и вмешаться. Вскрикивает Мануэла — один-единственный раз. Брат продолжает осыпать ее ругательствами, и вдруг его голос прерывается. Кажется, он упрашивает, умоляет ее о прощении.

Теперь уже ласковым, жалобным голосом говорит Мануэла, а я незаметно для себя засыпаю.

Я ждала невесть какой катастрофы. Опасалась, а вдруг Оливье со скандалом уйдет из дому; ведь без денег, без профессии — он явно бросит учение. Ну, а мысль, что отец сбежит с Мануэлей, мне даже в голову не приходила; по-моему, и мама того же мнения.

Однако я знаю, что, если положение будет обостряться, неминуемо произойдет взрыв.

В четверг утром Оливье спускается с чердака, нисколько не скрываясь. Напротив, останавливается на площадке и неторопливо закуривает сигарету, словно утверждая свои завоеванные права. Он побрит, полностью одет. Видимо, проведя ночь у Мануэлы, воспользовался и ее ванной.

Выглядит он утомленным, но спокоен, чересчур даже спокоен. Когда Оливье входит в столовую, отец еще продолжает завтракать, но оба делают вид, будто не замечают друг друга, даже не здороваются. Мануэла приносит брату кофе и яичницу, и он, вероятно, умышленно, чтобы подчеркнуть свое право собственника, шлепает ее по заду.

Мама совсем дошла. На ее дрожащие руки и подергивающееся лицо страшно смотреть: вдруг самопроизвольно сокращается какая-нибудь мышца, и она судорожно искажается; все это свидетельствует о сильном алкогольном отравлении. Она почти ничего не ест, чуть не каждый день у нее рвота. Однажды ее вырвало прямо на лестнице, она даже не успела добежать до ванной.

Теоретически это уже конец «девятин», но пока незаметно, чтобы она уменьшила дозу спиртного. Бывает, мама ни с того ни с сего захихикает, а то смотрит на нас, как бы говоря: «Ишь, какой у вас хитрый вид! Думаете, я ничего не знаю? А я — то знаю побольше вашего…»