Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Во вторник утром я поразилась, увидев, что профессор обходит лаборатории, осматривает подопытных животных, отдает распоряжения, как он это делает ежедневно, прежде чем закрыться у себя в кабинете вместе с доктором Бертраном. От того, кто потерял близкого человека, ждут, что он будет всецело поглощен своим горем, перестанет интересоваться всем другим, но ведь он же продолжает жить — ест, пьет, разговаривает, работает.

Я, как обычно, сопровождала профессора. Нас было трое, мы записывали его распоряжения, но меня он как будто не замечал. Я была чем-то вроде мебели. Несколько раз он скользнул по мне взглядом, но только потому, что я оказалась в поле его зрения.

Господи, как он постарел за эти три дня! Исчезла его поразительная жизнерадостность, и у меня ощущение, что передо мной заурядный человек, похожий — стыдно сказать! — на моего отца. Глаза его потухли, утратили привычный веселый блеск.

Он работает, потому что это его обязанность, его долг. А я места себе не нахожу. И, уже не веря, жду хоть какого-нибудь проблеска, знака, что он станет таким же, как прежде, и я снова смогу надеяться занять в его жизни какое-то, пусть даже самое крохотное место.

Надо бы проститься с покойной, но поехать одна я не решаюсь и подговариваю сослуживиц съездить в обеденный перерыв. Некоторые сухо отказываются, а кое-кто просто насмешливо улыбается. В конце концов две соглашаются. Одна — добрая толстушка Мари, фермерская дочка, родившаяся и выросшая в деревне.

Мы быстренько перекусили. У Мари нет даже мопеда, но зато у Мартины Рюшонне, дочери известного адвоката, малолитражный «ситроен», и на нем мы доезжаем до площади Данфер-Рошро.

Два окна на четвертом этаже все так же закрыты ставнями. Похороны завтра утром, и рабочие из похоронного бюро уже драпируют черным входную дверь.

Мы поднимаемся на лифте. Звонить нет надобности — двери настежь. Я опять вижу широкий, длинный коридор с книжными полками по стенам. Даже лыжи все так же стоят у входа. Теплый запах еды из кухни мешается с запахом воска.

Налево — открытая дверь в комнату, где лежит покойная; там горят свечи, в святой воде веточка букса, множество цветов, вазы стоят даже на полу. Она еще не в гробу, а на постели, одета в белое, скрещенные на груди руки обвиты четками.

Я крещусь: когда-то я видела, как это делается. Беру веточку букса, рисую в воздухе знак креста и внезапно замечаю в углу коленопреклоненную монахиню. Ну да, не могут же профессор и дочка день и ночь сидеть тут; они, должно быть, наняли монахинь, чтобы те бодрствовали около покойницы.

Никак не могу оторваться от рук, перевязанных четками. Сильные руки с квадратными ногтями. Руки женщины, еще близкой к земле, привычной к хозяйству и тяжелой работе. У моей матери узкие ладони с тонкими пальцами, и стоит ей сломать ноготь — это уже трагедия.

А вдруг профессор и его дочь сидят сейчас рядом в столовой и едят?

Входит человек в грубых башмаках, по виду рабочий, неловко крестится и молча смотрит на покойную, сжимая в руке кепку.

Я чувствую себя в чужом, незнакомом мире и весь остаток дня не могу отделаться от этого впечатления. Я-то думала, что я близка к профессору. А теперь понимаю, что в общем-то ничегошеньки о нем не знала и вообще пребывала как бы за скобками его жизни.

Вечером, когда я возвращаюсь в «Гладиолусы», опять льет дождь и дует сильный ветер. С удивлением убеждаюсь, что я первая. Ни отец, ни брат еще не приехали, хотя уже половина восьмого. Ищу маму, но ее нет ни в гостиной, ни в столовой.

Инстинктивно чувствую: что-то произошло. Иду на кухню и обнаруживаю, что там хозяйничает не Мануэла, а мама — в переднике. Вид у нее усталый, но не такой нервозный, как в последние дни. Может, «девятины» уже кончаются? Мама ставит в духовку макароны с ветчиной.

— Добрый вечер, мама.

Она смотрит на меня так, словно удивлена, что я здороваюсь с ней.

— Добрый вечер.

— Мануэла наверху?

— Нет.

— А где же?

— Ушла.

— Ты что, выгнала ее?

— Нет, она решила вернуться на родину.

Я удивлена, но не придаю этому значения, потому что вся поглощена Шимеком. Мне так хочется утешить его, быть рядом, оказаться чем-нибудь полезной. Но на венок сегодня собирала не я, а одна длинная противная нескладеха.

— Ты не увольняла ее? Точно?

— Она сама ушла.

— Вы не поругались?

— Да нет же. Очевидно, она заранее приняла решение. Спустилась одетая, с чемоданом и попросила дать ей расчет.

Приехал отец. Похоже, он тоже чует, что в доме что-то изменилось, и уже с крыльца зовет маму:

— Натали!

Но, зайдя в кухню, не решается спросить, где Мануэла. Мама сама, глядя с недоброй иронией, сообщает ему эту новость:

— Она ушла.

— А когда вернется? — ничего не понимая, спрашивает отец.

— Никогда.

Приходится вмешаться, чтобы положить этому конец:

— Она попросила расчет и возвращается в Испанию.

Ни слова не говоря, отец поворачивается, уходит в гостиную и раскрывает газету. Чувствуется, что это для него удар. Я помогаю маме накрыть на стол, но все мои мысли только о профессоре и его жене, которую сегодня вечером или завтра рано утром положат в гроб. Меня поразили четки в ее руках, присутствие монашенки, и я все думаю, действительно ли Шимек католик и верит в бога.

Если это так, говорил ли он о наших отношениях на исповеди? Ведь он должен считать их грехом. И сердится ли он на меня за то, что я, так сказать, предложила ему себя? Чего уж тут скрывать! Я действительно навязалась ему.

Я влюбилась в него, когда он еще не различал меня среди других. Я была одна из множества лаборанток, выполнявших работу, которую он им поручал. Но я изо всех сил старалась привлечь его внимание. Хотела стать его любовницей. Стать чем-то большим, нежели просто сотрудницей.

Я была искренна. Да и сейчас искренна. Я посвятила ему свою жизнь, а сегодня вижу, что ничего о нем не знала.

Наконец появляется Оливье. Вид у него озабоченный, утомленный. Он плюхается в гостиной в кресло и как бы не замечает, что отец сидит рядом. Оливье тоже берет газету, закуривает и, обнаружив меня в столовой, спрашивает:

— Ты, что ли, накрываешь сегодня на стол?

— Как видишь.

— А мама где?

— В кухне.

— А Мануэла?

— Ушла.

Он медленно поднимается, на лице у него угроза.

— Что ты сказала?

— Она ушла.

— Мать ее прогнала?

— Мама говорит, нет.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что она сама ушла?

— Ничего я не хочу сказать. Меня тут не было. Я недавно вернулась.

Оливье поворачивается к отцу, бросает на него мрачный взгляд и идет в кухню.

— Что тут у вас было с Мануэлой?

— Она ушла, — в очередной раз хмуро произносит мама.

— Что ты ей сказала?

— Ничего.

— Врешь!