Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— Можешь считать, что я вру.

— Ну скажи, ты ведь врешь, ведь это ты прогнала ее?

— Нет.

Оливье потрясен. Он бросается к лестнице, взлетает на третий этаж; слышно, как он там ходит, выдвигает ящики, открывает дверцы вместительного шкафа. Когда он спускается, лицо у него — мрачнее не бывает, однако он молчит.

— Садитесь за стол.

В центре стола стоит супница. Мы садимся каждый на свое место — я напротив мамы, Оливье напротив отца — и молча едим.

Едва поев, Оливье, не говоря ни слова, выскакивает из дому, и вскоре раздается треск его мопеда. Интересно, знает ли он, в каком доме на улице Поль-Думер живет Пилар, подруга Мануэлы? Наверно, Мануэла говорила с ним о ней. А может, брат встречал ее в испанском танцзале «У Эрнандеса», на авеню Терн.

Убираю со стола и мою посуду я. Это моя работа, когда мы остаемся без служанки, а такое случается довольно часто. Большинство выдерживают месяца два-три, редко кто — полгода. Иные увольнялись уже на второй неделе, если только мама не находила, что они непочтительны, и не выставляла их сама. «Вам, голубушка, не хватает почтительности», — эту фразу, обращенную к служанке, я столько раз слышала в годы детства и юности!

В такие периоды мне приходится вставать раньше: я варю кофе, забираю у калитки бутылку молока, хлеб и газету. Прежде чем уйти в Бруссе, прибираю комнаты, свою и брата. А перед самым уходом стучусь к маме и ставлю ей на ночной столик чашку кофе.

Не знаю, все ли дети такие, как я. Еще совсем маленькой я старалась как можно реже заходить в родительскую спальню — из-за запаха. Каждый, разумеется, пахнет по-своему, но от их запаха у меня возникало ощущение какой-то неприятной близости. И так до сих пор, хотя, скажем, запах Оливье мне ничуть не противен.

Я уже спала глубоким сном, как вдруг дверь моей комнаты с грохотом распахнулась и зажегся свет. Это ворвался брат, на его лице и волосах капли дождя. На будильнике почти двенадцать.

— Что случилось?

— Не беспокойся. Лично тебя это не касается.

— Пилар нашел?

— Откуда ты знаешь?

— Догадаться было нетрудно.

— Мануэлы она не видела, и та ей даже не звонила.

— Ну, может, они не такие уж подруги.

— Да нет. У них нет тайн друг от друга. Пилар даже известно про отца.

— А что она собой представляет?

— Чернявая, маленькая, худенькая. Все время такое впечатление, будто она посмеивается над людьми.

— Над тобой она тоже посмеивалась?

— Она сказала, что если Мануэла и вправду уехала, то мне нужно найти ей замену.

— А не сказала, что может предложить себя на ее место?

— Да. Потом я поехал в аэропорт: Мануэла из Испании прилетела самолетом. Меня гоняли от окошка к окошку и наконец сообщили, что не имеют права никому давать сведений о пассажирах. Оттуда я кинулся на Аустерлицкий вокзал, но там такие толпы, что кассиры не помнят, кому они продавали билеты. Слушай, ты действительно думаешь, что она уехала к себе?

— Ну, откуда ж мне знать? Но когда я пришла и не увидела ее, я удивилась не меньше твоего.

— Уверен, она в Париже. Но я — то надеялся, что она хотя бы записку мне оставит у себя или в моей комнате.

— А ты убежден, что она умеет писать по-французски?

Мое замечание одновременно и сразило, и приободрило Оливье.

— Она найдет способ сообщить мне о себе. А представляешь, что я сделал напоследок? Я подумал, что она наверняка не знает парижских гостиниц, и пошел в ту, куда затащил ее отец. Но Мануэлу там не помнят, и в регистрационной книге фамилии ее нет. Слушай, а может, отец решил приберечь ее для себя и поселил где-нибудь на квартирке? — И Оливье заключает тираду всего одним словом: — Гнусность!

Заснула я с трудом. В половине седьмого, почти на час раньше, чем обычно, меня разбудил будильник. Я спускаюсь вниз и зажигаю газ. Дождя нет, но небо серое, набухшие влагой тучи ползут низко-низко, кажется, сейчас заденут за крышу.

Я иду за молоком, хлебом и газетой. Механически вытряхиваю пепельницы, уборки не делаю, но кое-какой порядок навожу, а потом стелю скатерть и ставлю на стол посуду.

Давать объявление насчет прислуги нет смысла. Отвечают на них всегда одни и те же особы, которые нигде не способны ужиться. Сейчас мама, наверно, звонит в контору по найму прислуги, где ее уже знают.

Даже если бы наш дом был не таким мрачным и у мамы не случалось «девятин», нам все равно трудно было бы найти приличную служанку: мы живем слишком далеко от Парижа. Мануэла — это было чудо. Но на повторение его надежд мало.

— Тебе яичницу и сосиски?

Оливье растерянно смотрит на меня и недоуменно переспрашивает:

— Сосиски?

Это звучит у него так забавно, что я не могу удержаться от смеха.

— Все равно. Мне не хочется есть.

Тем не менее он съедает и сосиски, и яичницу, которую я ему поджарила, а когда встает из-за стола, в столовую входит отец. Но оба они демонстративно не замечают друг друга, не здороваются, даже не кивнули.

После их ухода я мою сковородку, тарелки, чашки, снимаю скатерть и вместе с салфетками кладу в ящик. Работаю я чисто автоматически: эти же движения я проделываю всякий раз, когда у нас не бывает прислуги. Потом, держа чашку с дымящимся кофе, стучусь к маме. Ответа не жду и вхожу. Мама лежит и неподвижным взглядом смотрит в потолок.

— Они уехали?

— А ты не слышала? Оливье на мопеде, папа в машине.

Хотя дождя и нет, отец взял машину.

— Ах да! Совсем забыла, — отвечает мама. Звучит это совершенно ирреально, словно она говорит во сне. — Они меня, наверно, ненавидят?

Я предпочитаю не отвечать.

— Ведь злятся-то они не на эту потаскушку, а на меня.

Мама редко говорит со мной в таком тоне, мне неловко, да и нет охоты слушать ее признания.

— Лора, клянусь тебе, я ее не прогоняла! Ты мне веришь?

Я мотнула головой — не то отрицательно, не то утвердительно.

— Ты тоже ненавидишь меня?

— Да нет же!

Я едва не сказала: «Мне тебя жаль». Бессмысленно все это. Я иду к двери, а мама между двумя затяжками отхлебывает кофе. Выглядит она сегодня получше: мешки под глазами поменьше, красные пятна на щеках почти исчезли.

— Но ведь все равно ты, наверно, предпочла бы, чтобы у тебя была другая мать?

Ну что я могу на это ответить?

— Я предпочла бы, чтобы у тебя было лучше со здоровьем.

— У меня всегда было плохое здоровье. Потом ты поймешь это. А сейчас ты еще слишком молода.

— Мне пора.

— Да, да. Иди.

И вдруг меня как ударило: она остается в доме одна. Такое уже случалось в промежутках между служанками, но сейчас, не знаю почему, мне стало страшновато. С площадки я снова бросаю взгляд на нее: мама, худая, угловатая, сидит с чашкой в руке в постели, курит. Она отвернулась к окну и непонятно о чем думает.

Я еду прямиком в Бруссе, атмосфера там сегодня отличается от обычной. Все мы часто смотрим на электрические часы, доктор Бертран поспешней, чем всегда, осматривает животных в трех наших лабораториях. Он сам делает записи, поглядывая на ручные, а не на стенные часы.