Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Скажем, Оливье мечтал о мотоцикле, настоящем большом мотоцикле, вроде тех, которые по субботам и воскресеньям проносятся по шоссе, а на заднем сиденье каждого — девушка. Но отец, боясь, как бы брат не попал в аварию, все откладывал покупку. А если бедняга Оливье уйдет от нас, да еще в армию…

Ну вот. Все готово. Я зову ужинать. Извиняюсь, что не успела сварить суп, и подаю блюдо с мясными закусками отцу.

Отец и Оливье все так же не разговаривают. Даже не смотрят друг на друга. Я принимаю блюдо и передаю брату, который накладывает себе полную тарелку.

— Мама сказала, что она уже поела, — сообщаю я как бы между прочим.

Оба они прекрасно знают, в чем дело. Мы уже так привыкли притворяться, что продолжаем ломать комедию, даже когда нет мамы.

— Как она? — спрашивает Оливье.

— Худо. Завтра, думаю, ей станет получше.

И вдруг я вспоминаю профессора: наверно, сейчас он вместе с дочкой тоже ужинает. И у них за столом одно место пустует, но только оно будет пустовать всегда.

Если только Шимек не женится снова…

И тут я заливаюсь краской. Начинаю соображать, уж не догадалась ли я, почему все эти четыре дня он старается не смотреть на меня.

Не вообразил ли он, что смерть его жены вселила в меня надежду и я мечтаю когда-нибудь выйти за него?

От этой мысли меня бросает в жар, мне хочется вскочить, носиться по дому, ломать руки. Ужасно! Но ведь мне и в голову такое не приходило.

А вдруг из боязни, что я стану претендовать на то место в его жизни, на какое у меня нет прав, он начнет избегать меня, относиться ко мне как к посторонней? Он же знает, что для меня он почти божество.

И должен знать, что я от него ничего не требую, кроме капельки внимания, мимолетного проявления нежности, хотя бы изредка. Мне достаточно и этого. Большего я не прошу.

Думаю, я испугалась бы, влюбись он в меня. Мне необходимо, чтобы мое поклонение оставалось бескорыстным, и в те дни, когда он не обращал на меня внимания, я не сердилась на него. У него много тем для размышлений, помимо романтической девчонки.

Романтической ли? Разве это не свойственно людям? Разве у нас нет потребности давать больше, чем получаешь?

И если он решил, что я надеюсь…

Я искренна перед собой. И уверена: предложи он мне (после всех официальных формальностей) переехать в огромную квартиру на площади Данфер-Рошро, я откажусь. Там я не буду чувствовать себя дома. Я стану неловкой, неестественной. Начну стыдиться своей любви, которая перестала быть бескорыстной.

Оглядываю отца и брата, сидящих за столом. У обоих одинаково замкнутые лица, и отец ведет себя ничуть не разумнее сына.

Есть ли надежда, что через несколько дней жизнь пойдет, как прежде? Но мы ведь никогда не жили, как живут настоящие семьи, разве что во времена нашего с Оливье детства. Каждый забивался в свой угол, и я даже не помню, чтобы в нашем доме звучал смех.

И все же мы были более или менее терпимы друг к другу, особенно когда у мамы нет «девятин».

А теперь отец и брат прямо-таки пышут ненавистью. Отцу стыдно за свой поступок, и он никогда не простит сыну унижения. А у Оливье опоганен первый роман, который он считает своей первой любовью.

Они поочередно выходят из-за стола. Я убираю посуду, наливаю в мойку горячую воду.

Интересно, случаются ли похожие кризисы у моих теток или у дядюшек? Не может же быть, что мы единственные такие, что мы исключение.

Да, семья совсем не похожа на то, о чем нам толковали в школе, и даже Шимек за два дня до катастрофы, в которой погибла его жена…

Впрочем, не мне жаловаться на это и упрекать его.

Как хочется, чтобы жизнь была прекрасной, чистой! Главное, чистой — без мелочной злобы, без жалких компромиссов. Чтобы люди радостно смотрели друг другу в лицо и верили в будущее.

А какое будущее уготовит себе, к примеру, Оливье? Убеждена, он бросит учение. Ведь он сам признался, что поступил в университет, чтобы угодить отцу. Брату невтерпеж сойтись лицом к лицу с подлинной, как он выражается, жизнью. Дома, несмотря на бунты последних дней, он не чувствует себя свободным.

А ведь таких, наверно, сотни, тысячи, и все они смутно чего-то хотят и не знают, какую выбрать дорогу.

Не думаю, что служба в армии пойдет на пользу Оливье. Там тоже придется подчиняться — над ним будет куча начальников, не говоря уже о старослужащих.

И мне становится так горько, что еще немного и я плюхнусь на стул и расплачусь, укрыв лицо передником.

Брат заперся у себя в комнате. Что он там делает — занимается? Или уже решил, что это ни к чему? Могу поклясться, он боится стать неудачником. Он хотел бы проявить себя, но пока не знает, в чем. Я ставлю себя на место Оливье и страдаю из-за него.

Мне-то повезло. Я могла бы провалиться на экзаменах или пасть духом оттого, что какой-то учитель плохо ко мне относится. Могла бы влюбиться в одного из тех парней, с которыми переспала. По правде сказать, они не принимали меня всерьез. Пользовались случаем, а может быть, даже догадывались: я делаю это лишь для того, чтобы убедиться, что я желанна как женщина.

Я ставлю посуду в буфет. Складываю скатерть. Лезу в шкаф за пылесосом.

Сегодня редкий вечер, когда в доме не галдят чужие голоса из телевизора, и от этого возникает ощущение пустоты.

Сама того не заметив, я начинаю большую уборку, хотя не собиралась этого делать. За ней я забываю о времени. Вытираю в кухне пыль, мою как следует пол.

Я ползаю на коленях и вдруг обнаруживаю рядом чьи-то ноги. Это отец. Он с удивлением смотрит на меня.

— Ты знаешь, который час?

— Нет.

— Половина двенадцатого.

Через пятнадцать минут я заканчиваю.

Он нерешительно гладит меня по голове, а я почему-то вспоминаю руку профессора, вспоминаю, как он в Бруссе трепал меня по плечу.

— Я пошел спать.

— Ага. Я тоже скоро ложусь.

Итак, на первом этаже, кроме меня, никого, и я пользуюсь этим, чтобы убрать в отцовском кабинете.

То ли я испытываю потребность в жертвенности, то ли за что-то себя наказываю.

Мама не звонила в контору по найму прислуги, и, пожалуй, это к лучшему. В нынешнем ее состоянии она способна отпугнуть возможную претендентку на место.

Мяснику и Жослену я сообщила, что сама буду забирать продукты, пусть не приезжают и не звонят в дверь. В общем, это тоже неплохо: будет чем заняться после работы.

Профессор снова погрузился в дела, проводит в лабораториях и своем кабинете по десять часов в день. Лицо у него осунулось, взгляд стал тяжелый, пронзительный, но теперь он снова задерживается иногда на мне.

Я не решаюсь улыбнуться ему. Более того, все время отвожу глаза, и на душе у меня муторно и тоскливо. Впечатление такое, словно это почти физическое ощущение тоски никогда не отстанет от меня, что я ношу ее в себе, как вирус гриппа.