Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Бланше, наконец, сел.

— Послушай, что тебя заставило приехать ко мне в такой поздний час?

— Я думаю, нам необходимо договориться.

— О чем?

— Какие мы будем давать показания.

— Но ведь мы уже дали показания.

— Что касается меня, то допрос был весьма формальным. Допрашивал помощник комиссара, который к тому же старается не слишком усложнять себе жизнь. Однако завтра или послезавтра нам предстоит встреча со следователем.

— Это в порядке вещей.

— Что ты будешь говорить?

— Что ничего не понимаю.

Бланше вперил в Алена взгляд, в котором можно было прочесть одновременно и страх, и презрение, и гнев.

— И это все?

— А что я могу сказать еще?

— Жаклин выбрала себе адвоката?

— По-видимому, она предоставила это мне.

— И кого ты пригласил?

— Пока еще не знаю.

— Адвокат будет всячески обелять свою подзащитную.

— Разумеется.

— Всеми доступными средствами.

— Полагаю, что да.

Ален подначивал зятя. Он не выносил Бланше, а сегодня тот буквально выводил Алена из себя.

— Какую же версию он выдвинет для защиты?

— Это уж его дело, но не думаю, чтобы он выбрал версию о необходимой самообороне.

— Что же тогда?

— А что бы ты предложил?

— Кажется, ты забыл, — с пафосом произнес возмущенный Бланше, — что я — муж жертвы.

— А я муж женщины, которой придется добрую часть жизни провести в тюрьме.

— Но кто виноват?

— А тебе это известно?

Снова молчание. Ален закурил сигарету и протянул портсигар зятю, но тот отрицательно покачал головой. Как подойти к деликатному пункту, не уронив своего достоинства? Вот именно, ибо в голове у Бланше все это время вертелась лишь одна мысль, точнее, вопрос, и он искал случая его задать.

— Комиссар спросил у меня, были ли мы дружной парой.

Ален не удержался и с иронией посмотрел на зятя.

— Я сказал, что да.

Ален немного досадовал на себя за то, что, видя, как этот толстый, рыхлый человек беспомощно барахтается, он даже не пытается протянуть руку помощи. Впрочем, он отдавал себе отчет в том, каких усилий стоило его зятю говорить спокойным тоном.

— Я заверил его, что мы с Адриеной любили друг друга так же, как в первые дни супружества, — произнес он глухо.

— Ты убежден, что не хочешь выпить?

— Нет. Не хочу. Не знаю почему, но комиссар очень интересовался, где и как она проводила вторую половину дня до моего возвращения со службы.

— Кто?

Адриена, конечно. Он расспрашивал, выходила ли она после обеда из дому, встречалась ли с друзьями…

— А она встречалась?

Бланше задумался:

— Не знаю. У нас за ужином часто собирались гости. Мы тоже бывали на ужинах, на официальных приемах, получали приглашения на коктейли. Адриена ходила гулять с детьми. Вместе с няней водила их в Ботанический сад.

— Ты все это рассказал ему?

— Да.

— Он счел твои сведения исчерпывающими?

— Не совсем.

— А ты сам?

И тут Ален услышал первое нерешительное признание.

— Я тоже…

— Почему?

— Потому что сегодня вечером я расспросил Нана.

Это была их няня, уже вторая или третья. Но все няни получали в доме Бланше имя Нана — так было проще для хозяев.

Сначала она упиралась, отнекивалась, но в конце концов заплакала и призналась, что Адриена редко гуляла с детьми в Ботаническом саду. Приведя их, она куда-то уходила и возвращалась за ними, только когда уже надо было идти домой.

— У женщин всегда находятся дела в городе: портниха, магазины.

Глядя в упор на Алена, Бланше вдруг судорожно глотнул, потом опустил глаза.

— Скажи мне правду.

— Какую правду?

— Ты сам прекрасно знаешь, что это необходимо: так или иначе все раскроется. Произошло убийство. И наша личная жизнь будет выставлена напоказ.

Ален еще не решил, как быть.

— Кроме того, признаюсь тебе, что я не могу…

Не докончив, Бланше поднес платок к глазам. Он держался, сколько мог. Но теперь самообладание отказало ему. Ален из деликатности отвернулся, давая зятю время прийти в себя.

Настал момент нанести роковой удар, но прежде Ален выпил свое виски. Он не любил Бланше, никогда не мог бы его полюбить и все же сейчас почувствовал к нему жалость.

— Что ты хочешь узнать, Ролан?

Впервые, именно в этот вечер, он назвал его по имени.

— Ты не догадываешься? Разве ты… Разве вы с Адриеной…

— Ладно! Положи свой платок в карман. И попытайся хоть раз не смешивать свои чувства со столь драгоценным для тебя понятием собственного достоинства. Будем говорить, как мужчина с мужчиной. Согласен?

— Согласен, — прошептал, глубоко вздохнув, тот.

— Прежде всего, постарайся усвоить, что я тебе ничего не собираюсь вкручивать. Все, что ты сейчас услышишь, — чистая правда, хотя мне и самому бывало порой трудно поверить, что это так. После знакомства с Мур-Мур мне понадобились месяцы, чтобы убедиться, что я ее люблю. Она ходила за мной, как собачонка. Я привык видеть ее всегда рядом с собой. Когда мы на несколько часов расставались, потому что мы ведь оба работали, она всегда находила возможность мне позвонить. Мы вместе спали, и когда мне случалось ночью проснуться, я протягивал руку и чувствовал тепло ее тела.

— Я пришел не для того, чтобы говорить с тобой о Мур-Мур.

— Подожди. Сегодня вечером я словно прозрел. Мне кажется, впервые в жизни я вижу вещи в их истинном свете. В тот год Мур-Мур уехала на каникулы к родителям — дочерний долг.

— Адриена жила тогда уже в Париже?

— Да. Но она интересовала меня не больше, чем какая-нибудь канарейка, которую увидишь, зайдя к знакомым. Мур-Мур уехала всего на месяц, но я уже через неделю места себе не находил. Ночью рука моя натыкалась только на одеяло. В барах, в ресторане я инстинктивно поворачивался направо, чтобы поговорить с Мур-Мур. Это был самый длинный месяц в моей жизни. Я уже готов был позвонить ей, умолять, чтобы она все бросила и вернулась.

Отец Жаклин был профессором филологического факультета в Эксе, на юге Франции. Семья владела небольшой виллой в Бандоле, где и проводила каждое лето.

Ален не рискнул тогда поехать в Бандоль. Он боялся скомпрометировать Жаклин.

— Наконец она вернулась, но я еще ничего не решил. И вот как-то ночью в кабачке на Левом берегу мы сидели в компании с друзьями, и я у нее спросил, выйдет ли она за меня замуж. Так мы и поженились.

— Но это ничего не объясняет…

— Наоборот, этим-то все и объясняется. Я не знаю, что люди называют любовью, но у нас дело обстояло именно так. В иные дни нам приходилось класть зубы на полку. Не всегда, разумеется. Бывали у нас и пиршества. Но бывали и посты. Если ей, скажем, не удавалось пристроить статью. Я тогда еще не помышлял о журнале. Что касается Адриены, она жила у себя, в своей комнате и прилежно занималась.