Гроздана Олуич - Голоса на ветру

Скользя сквозь сон на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля, Данило Арацки видел всю свою жизнь как череду отдельных кадров, перемешанных и в пространстве, и во времени, чередующихся с жизнями его предков и тех людей, в чью жизнь он попал так же случайно, как и они в его. Привычка всматриваться в чужие освещенные окна не покидала его и во сне, хотя он боялся, что эти освещенные окна могут вдруг раскрыться, и из глубины за ними покажутся лица умирающих детей из «St. Peter’s Hospice», детдомовцев из Ясенака, лица предков, лицо Ружи Рашулы, потерянной Ружи Рашулы, уверенной, что где-то есть дерево, укравшее у нее имя и существо, состоящее из света…

«Вдруг, подобно тому как Ружа Рашула искала свое имя, Данило во сне начал искать дверь в какой-то другой, более радостный, более светлый мир!» – записал «Шепчущий из Божьего сна». «Какой это мир, он не знал! Он даже не знал, существует ли он…» – нерешительно добавил автор «Карановской летописи».

В своем «Дневнике», так же как и в письме Алексею Семеновичу Смирнову, «дверь в какой-то другой мир» Данило не упоминал, но вот вопрос «что я здесь могу сделать?», обращенный к доктору Марфи из «St. Peter’s Hospice», повторять не уставал, так же, впрочем, как и его ответ, что «это он должен решить сам!»

– Так ты и решил… – Даниле послышался голос Луки Арацкого, слабый и невнятный, словно из-под земли. – Ты научил их видеть блеск солнечного луча, преломленного в воде, ты дал малышам самое главное, что можно дать тем, кто все еще чувствует желание остаться по эту сторону… Поймешь, когда проснешься…

Когда проснусь? Так это же он сам с собой во сне разговаривает, как и тогда, когда сделал шаг за пределы самого себя и полетел.

«Следующей ночью полечу, до облаков, до звезд», – зарекался Данила, зная, что это повторяющийся сон.

И ошибался!

Сон о полетах следующей ночью не снился, но зато сейчас, в измененном сне, он слышал то, что другим недоступно: движение землеройки под землей, шум ветра в облаках, и понимал, что снится ему то, что может видеть во сне только Вета, потому что только Вета слышит то, что не в состоянии слышать никто другой, кроме Симки Галичанки, которой было дано слышать даже как прорастает трава и которая передала этот свой дар Вете, называя ее «дитем звуков».

«А не может ли быть, что Данило Арацки унаследовал то, что предназначалось его сестре?» – спрашивал во всем сомневающийся автор «Карановской летописи», описывая ужас Данилы, когда, взлетев, он попал в помещение, где все ему было незнакомо: и люди, собравшиеся за огромным столом, и портреты далеких предков, и иконы святых, из глаз которых били яркие лучи света, освещая все помещение, напоминавшее какой-то каменный корабль с закрытой дверью, без ключа и даже без замочной скважины, из-под которой тонкой линией пробивался свет.

Там, за той дверью, залитый светом другой мир, может быть, тот, который ему годами снится? Смотри-ка, с икон и с лиц давно исчезнувших Арацких тихо льется тот же свет, что проникает и в щель под дверью. Кружась над собравшимися, которые не издавали ни единого звука, Данило увидел, что щель становится шире, а свет ярче. Если он будет продолжать полет, то, может быть, попадет и в этот свет, который ждет его.

– Нет, не тебя! – откуда-то из трещины в стене раздался предостерегающий голос Веты, приглушаемый капаньем воды. – Рано…

Освещенный ярким мерцающим светом, Данило понял, что светает, повернул голову к соседней подушке, но женщины в своей кровати не увидел. И ее платья, которое еще недавно белело в полумраке, переброшенное через спинку стула, он тоже не увидел. Может быть, она тоже была сновидением?

Ответа на этот вопрос не было. Кто была эта женщина, от дыхания которой шевелились шторы на окне, почему ему не удалось рассмотреть ее лицо? Может быть, потому что в его сне не было лампы? Надо же, ее и сейчас нет. Ни столика с лампой, ни женщины нет. Может быть, эта женщина, в которую он входил как в освещенную солнцем реку, ему привиделась?

Взгляд на раскрытую дорожную сумку, разбросанные вокруг альбомы и бумаги в мгновение ока заставил его отказаться от мысли, что женщина, которой он овладел в полусне, была видением. Полностью проснувшись, Данило выбрался из кровати и присел на корточки перед перерытым содержимым сумки, теперь уже совершенно уверенный, что на самом деле провел ночь с молодой незнакомой женщиной, которая перед тем как покинуть его, забрала все мало-мальски ценные вещи и деньги, оставив только альбомы с редчайшими почтовыми марками и с семейными фотографиями, которые не показались ей чем-то стоящим. Хотя в сущности, это было самое ценное, что у него есть.

В глубине души он был ей даже благодарен, хотя понимал, что альбомы она не взяла только потому, что не знала, что с ними делать, а, может быть, ей пришлось покинуть комнату быстрее, чем она намеревалась. Открытая дверь, из-за которой в комнате был сквозняк, как парус надувавший оконную штору, подтверждала такое предположение. Большинства Арацких возле окна уже не было. На месте, где стояла Вета, с которой как всегда капала вода, поблескивала лужица, самой Веты не было. С Восточной реки долетал светлый ледяной ветер, холодя его лоб, покрытый каплями пота.

Некоторые из Арацких, видимо, уже направились в сторону старых краев. Остальные под порывами ветра ждут, чтобы двинуться за ним и рыжеволосым мальчиком, которого ждет его большой рыжий брат, живущий в городе, чьи жители оказались единственными в мире, кто поставил памятник обезьяне, обезьяне, которая убежала на свободу… Данило Арацки аккуратно закрыл дверь, забрался вместе с сумкой под одеяло и погрузился в сон. Встреча с Алексеем Семеновичем и собирателем редких почтовых марок назначена на вторую половину дня. У него достаточно времени, чтобы выспаться, без женщины, которая сопела ему в шею, и без Арацких, тени которых, прозрачные, плотно прижавшиеся друг к другу, собираются вновь последовать за ним. Куда? Этого он и сам не знал.

Какая мысль вернулась к Даниле раньше – о возвращении в старые края или о тайне «мутных зеркал», автор «Карановской летописи» решить не мог, хотя в нескольких местах «Летописи» отмечал, что пережив за одну ночь на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля жизни нескольких поколений Арацких, Данило почувствовал потребность в корне изменить жизнь собственную. Не важно, к лучшему или к худшему!

«Уехать или остаться в Хикори Хилл, а может быть, в Нью-Йорке?» – записал «Шепчущий из Божьего сна» сомнения Данилы. Куда уехать? Где остаться? Бесконечной ночью, рядом с незнакомой женщиной Данило понял, что Америка совсем не такая, какой он себе ее представлял. Но и его страна теперь больше не та, что была.