Грэм Грин - Сила и слава

Каждый ребенок рождается с каким-то представлением о любви, подумал он. Его впитывают с молоком матери; но от родителей и друзей зависит, какого рода любовь он узнает — спасающую или губящую. Разврат — тоже род любви. Он видел, что она увязает в этой жизни, точно муха в липучке. Рука Марии всегда готова ударить; Педро ведет в темноте разговоры, неподходящие для ее возраста; полиция прочесывает леса, — всюду насилие. «Боже! — молился он. — Дай мне любой род смерти, без покаяния, пусть в грехе, — только спаси это дитя».

Ему полагалось спасать души; это казалось так просто когда-то: нужно было читать проповеди в конце мессы, организовывать религиозные общества, пить кофе со стареющими дамами у зарешеченного окна, освящать дома, куря ладаном, носить черные перчатки… это было так же легко, как, например, копить деньги; теперь это стало тайной. Он сознавал свою полную непригодность.

Он опустился на колени и притянул девочку к себе. Она хихикала и вырывалась.

— Я люблю тебя. Я твой отец и люблю тебя. Постарайся понять это. — Он крепко держал ее за руку, и вдруг она затихла, глядя на него. — Я бы отдал свою жизнь, что жизнь — душу бы отдал, родная моя, родная, постарайся понять, что ты драгоценна.

Была глубокая разница — он всегда знал это — между его верой и их: политические вожди народа пеклись только о таких вещах, как государство, республика, а ему этот ребенок был дороже целого континента.

— Ты должна беречь себя, — сказал он, — потому что ты такая нужная. Президента в столице охраняют вооруженные люди, а тебя, моя девочка, — все ангелы Неба.

Она смотрела на него темными, бездумными глазами. Он понял, что пришел слишком поздно.

— До свидания, родная, — сказал он и неловко поцеловал ее, полубезумный, стареющий человек.

Как только он отпустил ее и побрел, ковыляя, к площади, он ощутил, что за его сгорбленными плечами весь этот мерзкий мир окружил ребенка, грозя погубить его. Мул ждал его у ларька с газировкой.

— Идите лучше на север, отец, — сказал один из мужчин и остановился помахать рукой.

Нельзя иметь человеческие привязанности… Вернее, нужно любить каждую душу, как собственного ребенка. Страстная потребность защитить должна распространяться на весь мир. Но он чувствовал, что у него она сосредоточена на одном существе, и томился, словно животное, привязанное к дереву. Он повернул мула на юг.

Он фактически шел по следам полиции; пока он двигался медленно, не догоняя отставших, этот путь казался вполне безопасным. Сейчас ему так необходимо раздобыть вина, и притом виноградного. Без этого он бесполезен; с таким же успехом можно бежать на север в безопасный штат за горами, где самое худшее, что его ожидало, — это штраф, точнее, несколько дней тюрьмы за неуплату штрафа. Но он еще не был готов окончательно сдаться — каждая маленькая капитуляция должна быть оплачена продлением испытаний; сейчас он чувствовал потребность принести хоть какую-нибудь жертву за своего ребенка. Он останется еще на месяц, еще на год… Трясясь на муле, он пытался подкупить Бога, обещая Ему быть твердым.

Мул остановился как вкопанный. На тропе поднялась зеленая змейка и тут же, шипя, скрылась в траве, словно кто-то чиркнул спичкой. Мул двинулся дальше.

Когда священник приближался к деревне, он слезал с мула и пробирался пешком как можно дальше, чтобы разведать — там могли оказаться полицейские. Потом он быстро проезжал через деревню, никому ничего не говоря, кроме Buenos dias, а на лесной тропе снова ехал по следу лошади лейтенанта. Сейчас он уже плохо понимал, что происходит: ему только хотелось отъехать как можно дальше от деревни, где он провел эту ночь. В руке он все еще держал клочок смятой бумаги. Кто-то привязал к его седлу гроздь — бананов пятьдесят — рядом с мачете и небольшим мешком, в котором был запас свечей; время от времени он съедал по банану, спелому, раскисшему и коричневому, с привкусом мыла. От них над губой оставался след, похожий на усы.

Проехав шесть часов, он добрался до Ла Канделарии, захудалой деревеньки с жестяными крышами, протянувшейся вдоль одного из протоков Грихальвы, и с опаской выехал на пыльную улицу — день был в разгаре; грифы сидели на кровлях, спрятав свои маленькие головки от солнца, и несколько пеонов лежали в гамаках в узкой тени, отбрасываемой домом. Мул, как и весь этот тяжелый день, медленно плелся вперед. Священник склонился к передней луке седла.

Животное само остановилось у гамака. В нем по диагонали лежал мужчина, свесив одну ногу, и раскачивая ею гамак — вверх-вниз, вверх-вниз, чтобы вызвать хотя бы легкое движение воздуха.

— Buenos tardeso [25] Добрый вечер (исп.). ! — сказал священник. Человек открыл глаза и оглядел его.

— До Кармена далеко?

— Три лиги.

— Можно здесь достать лодку? Мне надо переправиться на ту сторону.

— Можно.

— Где?

Мужчина вяло махнул рукой: где-то там, не здесь. У него было только два зуба, желтые клыки выступали по углам рта, словно зубы ископаемых животных, которых иногда находят в глине.

— Что здесь делали полицейские? — спросил священник, и в это мгновение налетела туча мух и облепила шею мула. Священник взмахнул палкой, и они тяжело поднялись, оставив после себя струйки крови, а потом снова опустились на жесткую серую шкуру. Мул стоял, понурив голову, на солнце и, казалось, ничего не чувствовал.

— Искали кого-то, — сказал человек.

— Я слышал, — сказал священник, — что объявлена награда за какого-то гринго.

Человек качнул гамак взад-вперед и сказал:

— Лучше быть живым и бедным, чем богатым и мертвым.

— Я смогу их догнать, если поеду в сторону Кармена?

— Они едут не в Кармен.

— Вот как?

— Им надо в город.

Священник поехал дальше; через двадцать ярдов он остановился у ларька с газировкой и спросил торговавшего мальчика:

— Можно здесь переправиться на лодке?

— Лодки нет.

— Нет?

— Ее кто-то украл.

— Налей мне сидрала.

Он выпил до дна желтую химическую жидкость с пузырьками. От нее еще больше хотелось пить.

— Как же все-таки переправиться?

— А вам зачем?

— Мне нужно в Кармен. Как же полицейские перебрались через реку?

— Переплыли.

— Му́ла, му́ла! — понукал священник животное, проезжая мимо непременной эстрады для оркестра и статуи в псевдоклассическом стиле, которая изображала женщину в тоге, с венком в руке; часть пьедестала отвалилась и лежала посреди дороги — мул ее обошел. Священник оглянулся; в самом конце улицы, выпрямившись в гамаке, сидел метис и наблюдал за ним. Мул свернул на тропинку, круто спускающуюся к реке, и священник снова оглянулся; метис все еще сидел в гамаке, но ноги уже спустил на землю. Привычное беспокойство заставило священника ударить животное: «Мула, мула!» Но мулу нужно было время, чтобы сползти по берегу к реке.