Грэм Грин - Сила и слава

— Что это за бумага, отец? — вкрадчиво спросил метис, дрожа у двери.

— Не называй меня отцом. Это список семян, которые я должен купить в Кармене.

— Вы умеете писать?

— Я умею читать.

Он снова глянул в бумажку, и из-под блеклого карандаша проступила не слишком благочестивая шуточка, что-то о «единой сущности» — это он прошелся насчет своей полноты и хорошего обеда, который только что съел. Прихожане были не слишком высокого мнения о его юморе.

Обед был устроен в Консепсьоне в честь десятой годовщины его рукоположения. Он сидел в центре — а кто же был справа? Стояло двенадцать тарелок, он сказал что-то об апостолах, тоже, кажется, довольно пошло. Он был совсем молод, и среди всех этих набожных пожилых почтенных граждан Консепсьона, украшенных лентами и знаками своих союзов, его подмывало к озорству. Он немного выпил лишнего — тогда он еще не испытывал пристрастия к спиртному. Теперь внезапно он вспомнил, кто же сидел справа, — это был Монтес, отец того человека, которого расстреляли.

Монтес произнес довольно длинную речь, он доложил об успехах «Общества алтаря» за прошлый год. Наличный баланс составил сумму двадцать два песо. Он записал это, чтобы упомянуть в ответной речи. Вот тут: «0.а.22». Монтесу очень хотелось открыть отделение Ордена Святого Винсента де Поля [28] Католический святой XVII в., основатель ордена, цель которого уход за больными (прим. перев.). , а какая-то женщина жаловалась, что в Консепсьоне продают мерзкие книги, которые провозят из столицы на вьючных мулах. Ее сын раздобыл где-то такую книжку под названием «Муж на одну ночь». В своей речи он ответил, что будет писать по этому поводу губернатору.

При этих словах местный фотограф сделал снимок со вспышкой, и благодаря этому, он запомнил себя в то мгновение как бы со стороны, словно он был другим человеком, заглянувшим сюда случайно; он с завистью и с некоторым изумлением смотрел на этого полного молоденького священника, который поднялся и авторитетно простер пухлую руку, в то время как язык его смаковал слово «губернатор». У всех были открыты рты, как у рыб, а лица, снятые при вспышке магния, белые, без морщин, походили друг на друга.

Этот миг, когда он осознал собственную авторитетность, вернул ему серьезность — он подтянулся, и все были рады. Он сказал:

— Баланс двадцать два песо на счету «Общества алтаря» за истекший год, хотя это и настоящий переворот для Консепсьона, не является единственной причиной для поздравления. Число членов «Общества Детей Марии» возросло на девять человек, а «Союз Святого Причастия» провел наше ежегодное молитвенное уединение лучше, чем всегда. Но мы не должны почивать на лаврах — и я признаюсь, что у меня имеются планы, которые вы, быть может, сочтете несколько необычными. Я знаю, что вы уже успели составить обо мне мнение как о человеке довольно честолюбивом — что ж, я действительно хочу, чтобы школа в Консепсьоне была лучшей, а значит, разумеется, и пресвитерий [29] Помещение для клириков (прим. перев.). . Мы — большой приход отстроили, священнику надо поддерживать престиж. Я забочусь не о себе, а о Церкви. Однако мы не остановимся на этом, хотя и понадобится, боюсь, немало лет, чтобы собрать деньги даже в таком большом городе, как Консепсьон.

Когда он говорил, впереди лежала безоблачная жизнь. У него действительно было честолюбие. Он не видел причины, почему бы в один прекрасный день ему не получить назначение в кафедральный собор столицы штата и оставить в Консепсьоне другого расплачиваться с его долгами. Энергичного священника всегда узнают по его долгам.

— Конечно, — продолжал он, выразительно жестикулируя пухлой ручкой, — здесь, в Мексике, нашей родной Церкви угрожают многие опасности. В этом штате нам еще очень повезло: на севере люди поплатились жизнью, и мы должны быть готовы… — он освежил пересохший рот глотком вина, — готовы к самому худшему. Бодрствуйте и молитесь, — продолжал он туманно, — бодрствуйте и молитесь. Дьявол, подобно льву рыкающему… — «Дети Марии» уставились на него, разинув рты, на них были темные парадные блузы с голубыми лентами через плечо.

Он говорил долго, упиваясь звуками собственного голоса; он охладил пыл Монтеса насчет «Ордена святого Винсента де Поля» — надо ведь следить, чтобы миряне не заходили слишком далеко, — и рассказал трогательную историю о девочке, которая умирала от чахотки; она была тверда в вере, и ей было одиннадцать лет. Она спросила: «Кто это стоит в ногах кровати?» И ей сказали, что отец такой-то. Она сказала: «Нет, нет, я знаю отца такого-то, я говорю о Том, Кто в золотом венце!» Кто-то из «Общества Святого Причастия» заплакал, все были очень счастливы. К тому же это была правдивая история, хотя он не мог припомнить, где он ее слышал. Наверное, когда-то читал ее. Кто-то наполнил его стакан. Он перевел дыхание и сказал: «Дети мои…»

…И когда у двери заерзал и засопел метис, он открыл глаза, и прошлая жизнь отвалилась, как этикетка: он лежал в рваных крестьянских штанах в темной хижине, и за его голову было объявлено вознаграждение. Весь мир изменился — церквей нигде нет, нет собратьев-священников, кроме падре Хосе, расстриги из столицы. Он лежал, прислушиваясь к тяжелому дыханию метиса, и удивлялся, почему он не пошел по пути падре Хосе и не подчинился закону.

«Я был слишком честолюбив, — подумал он, — вот в чем дело». Быть может, падре Хосе был лучше его — такой смиренный, готовый принять любые насмешки; даже в лучшие времена он никогда не считал себя достойным священства. В те счастливые дни, при прежнем губернаторе, в столице однажды состоялась конференция приходского духовенства, и он помнит, как под конец каждого заседания падре Хосе пробирался в последний ряд — украдкой, пригнувшись, стараясь остаться незамеченным, и сидел там, словно в рот воды набрал. Не то чтобы он был слишком щепетильным, подобно некоторым более интеллигентным священникам, просто его переполняло чувство Бога. Когда он возносил Святые Дары, было видно, как дрожат его руки — он совсем не походил на апостола Фому, которому нужно было вложить пальцы в раны, чтобы поверить; для падре Хосе из них каждый раз лилась над алтарем кровь. Однажды в порыве откровенности падре Хосе сказал ему: «Всякий раз… я испытываю такой страх…» Его отец был батраком.

Но с ним дело обстояло иначе — у него было честолюбие. Он не был более интеллигентен, чем падре Хосе, но отец его держал лавку, и он понимал, что значит баланс в двадцать два песо и как орудовать закладными. Его не устраивало всю жизнь оставаться священником небольшого прихода. Его притязания вспомнились сейчас как нечто забавное, и он издал удивленный смешок при свете свечи.