Грэм Грин - Сила и слава

— Я бедняк, — упорно повторял священник.

— Так вы никогда не попадете в Кармен. Будьте же благоразумны; если вы не хотите свернуть к постоялому двору, я знаю хижину, меньше чем в пол-лиги отсюда. Мы можем поспать там пару часов, а к рассвету успеем в Кармен.

Рядом с тропой в траве послышался шорох — священник подумал о змеях и о своих незащищенных ногах. Комары кусали запястья; как маленькие шприцы, наполненные ядом, они норовили попасть в кровеносные сосуды. Время от времени светляк приближал свою горящую лампочку к самому лицу метиса, включая и выключая ее, словно фонарик.

— Вы мне не доверяете! — сказал метис укоризненно. — И только потому, что я человек, которому нравится делать добро незнакомым людям, который старается вести себя как христианин. Нет, вы мне не доверяете.

Казалось, он искусственно разжигал в себе обиду.

— Если бы я хотел вас ограбить, разве я не сделал бы этого раньше? — сказал он. — Вы же старик.

— Не такой уж я старик, — ответил священник дружелюбно. В нем бессознательно пробудилась совесть; она была словно автомат с щелью, к которой подходила любая монета, даже пустой кругляшок мошенника. Слова: гордый, похотливый, завистливый, трусливый, неблагодарный — приводили в действие соответствующую пружину — таким и он был.

— Вот я потратил много часов, провожая вас в Кармен, — сказал метис. — И я не хочу никакой награды, потому что я добрый христианин; быть может, дома у меня будут из-за этого кое-какие убытки, — но не обращайте на это внимания.

— Мне кажется, ты говорил, что у тебя есть дела в Кармене? — ласково спросил священник.

— Когда это я говорил? — Действительно, он не мог вспомнить — когда… Не исключено, что он несправедлив к нему…

— Зачем мне врать? — заметил метис. — Да, я потратил целый день, чтобы помочь вам. А вы даже не обращаете внимания, что ваш проводник устал.

— Мне не нужен проводник, — мягко возразил священник.

— Хорошо вам говорить теперь, когда дорога прямая. Если бы не я, вы давно бы заблудились. Вы и сами сказали, что плохо знаете Кармен. Потому-то я и пошел с вами.

— Конечно, если ты устал, мы отдохнем, — сказал священник. Он чувствовал себя виноватым из-за своей недоверчивости. Но она все равно сидела в нем, словно опухоль, и только нож мог бы избавить от нее.

Через полчаса они пришли к хижине; сложенная из глины и веток, она была построена на крохотной вырубке фермером, которого отсюда, должно быть, выжил лес, наступавший на дом, — неудержимая природная сила, с которой человек не мог сладить своими мачете и кострами. Почерневшая земля еще хранила следы попыток расчистить заросли для скудного, несоразмерного с усилиями урожая.

— Я присмотрю за мулом, — сказал метис. — А вы заходите, ложитесь и отдыхайте.

— Но ведь это ты устал, а не я.

— Я устал? — воскликнул метис. — С чего это вы взяли? Я никогда в жизни не уставал.

Священник с тяжелым сердцем снял свою седельную сумку, толкнул дверь и вошел в кромешную темноту. Он зажег спичку — никакой обстановки не было. Только возвышение из твердой земли и соломенная циновка, слишком рваная, чтобы ее стоило увозить. Он зажег свечу и прилепил к возвышению, потом сел и стал ждать; спутника что-то долго не было. В одной руке священник все еще сжимал клочок бумаги, который ему удалось взять из своего чемодана, — любому человеку нужно хранить хотя бы какие-нибудь сентиментальные реликвии, если ему вообще суждено жить. Довод об опасности годен только для тех, кому ничто не угрожает. Он подумал: не украл ли метис его мула, и упрекнул себя за такие подозрения. Потом дверь открылась, и метис вошел: два желтых клыка, ногтями он скреб под мышками. Сев на землю спиной к двери, он сказал:

— Спите. Вы устали. Я разбужу вас, когда нам пора будет двигаться дальше.

— Мне не очень хочется спать.

— Погасите свечку, тогда вы быстрей уснете.

— Я не люблю темноты, — сказал священник. Ему было страшно.

— Не прочтете ли вы молитву, отец, прежде чем мы уснем?

— Почему ты меня так называешь? — спросил он резко, всматриваясь в темноту, туда, где у двери сидел метис.

— Просто я догадался. Но вам нечего меня бояться. Я добрый христианин.

— Ты ошибаешься.

— Мне нетрудно было бы это выяснить, — сказал метис. — Достаточно попросить: отец, примите мою исповедь. Вы не могли бы отказать человеку, на душе которого лежит смертный грех.

Священник ничего не ответил, ожидая, когда последует эта просьба; рука, в которой он сжимал бумагу, судорожно сжалась.

— Вам нечего бояться меня, — вкрадчиво продолжал метис. — Я не выдам вас, я христианин. Просто я подумал, что неплохо бы помолиться…

— Чтобы знать молитву, не надо быть священником. — И он начал: «Отче наш, иже еси на небесех…»

Москиты продолжали лететь на пламя свечи. Он твердо решил не спать — этот человек что-то задумал. Даже совесть перестала укорять его в недостатке любви. Перед ним был Иуда; он знал это наверняка.

Прислонившись головой к стене, священник прикрыл глаза — он вспомнил Страстную неделю в старые времена, когда на колокольне вешали тряпичного Иуду и мальчишки стучали консервными банками-погремушками, пока он качался над дверью. Степенные члены конгрегации время от времени протестовали. «Это кощунство, — говорили они, — выставлять предателя Господа в виде чучела»; но он промолчал, и старый обычай не отменили. Ему казалось, что не так уж плохо сделать предмет для потехи из того, кто предал весь мир. Иначе слишком легко идеализировать его и изобразить человеком, боровшимся против Бога, — Прометеем, отважной жертвой, павшей в безнадежной борьбе.

— Вы не спите? — донесся от двери шепот.

Священник вдруг тихонько засмеялся, словно этот человек тоже был нелепым чучелом с соломенными ногами, намалеванным лицом и старой соломенной шляпой, которого скоро сожгут на площади при вспышках фейерверка, под звуки политических речей.

— Вам не спится?

— Я задремал, — шепотом ответил священник. Он открыл глаза и увидел, что человека у двери трясет, два острых зуба прыгали на нижней губе. — Ты заболел?

— Немного лихорадит, — ответил он. — У вас есть что-нибудь, какие-нибудь лекарства?

— Нет.

Дверь поскрипывала, когда спина метиса дрожала.

— Все оттого, что я вымок в реке, — сказал он, соскользнул на пол и закрыл глаза.

Москиты с опаленными крылышками ползали по земляным нарам. «Я не должен спать, это опасно, — подумал священник. — Нужно следить за ним». Он разжал кулак и расправил бумажку. Были видны слабые карандашные линии — отдельные слова, начала и концы предложений, цифры. Теперь, когда он лишился чемоданчика, это было последнее свидетельство того, что когда-то жизнь была иной. Он носил с собой этот листок, точно амулет; если жизнь была прежде другой, — значит, она могла стать такой снова. В знойных испарениях болотистой равнины пламя свечи превращалось в дымящую мерцающую точку… Священник приблизил бумажку к свече и стал читать:…«Общество алтаря»… «Союз Святого Причастия»… «Дети Девы Марии»… А потом, вновь взглянув в другой конец хижины, увидел желтые малярийные глаза метиса, наблюдавшего за ним; Христос не застал бы Иуду спящим в саду — Иуда смог бодрствовать более, нежели один час.