Грэм Грин - Сила и слава

Голос с упреком произнес:

— Вы оставляете меня здесь — на смерть.

— Чепуха, — сказал священник, — я очень спешу. Утром у тебя все пройдет, а я ждать не могу.

В темноте послышалась возня, а потом рука схватилась за его босую ногу.

— Не оставляйте меня здесь одного. Я взываю к вам как к христианину.

— Тебе здесь ничего не грозит.

— А почем вы знаете, может быть, поблизости тот гринго.

— Ничего я не знаю ни про какого гринго и не встречал никого, кто бы его видел. Кроме того, он только человек, как и любой из нас.

— Я не хочу оставаться один, у меня предчувствие…

— Ладно, — устало сказал священник. — Найди седло.

Когда мул был оседлан, они снова тронулись в путь; метис держался за стремя. Оба молчали — порой метис спотыкался; наступал серый смутный рассвет; искра жестокого удовлетворения вспыхнула в сознании священника: это был Иуда — больной, неуверенный, боящийся темноты. Стоит только подстегнуть мула — и метис останется беспомощным в лесу. Он кольнул животное концом палки и заставил его перейти на вялую рысцу, но тут же почувствовал, как его что-то тянет. Это тянула его рука метиса, ухватившегося за стремя. Раздался стон и какое-то бормотание, вроде «Матерь Божия!», и он позволил мулу замедлить шаг.

«Господи, прости меня!» — молился он безмолвно. Ведь и за этого человека умер Христос; как мог он вообразить со своей гордыней, похотью и трусостью, что хоть сколько-нибудь достойнее Его смерти, чем этот метис? Он намерен предать его за деньги, в которых нуждается, а он предавал Бога — ради чего? Даже не ради настоящего вожделения.

— Тебе худо? — спросил он. Ответа не было. Он слез и сказал: — Садись… я немного пройдусь.

— Я в порядке, — ответил тот с ненавистью.

— Садись!

— Думаете, что вы очень великодушны, — сказал человек. — Помогаете своим врагам. Это ведь так по-христиански, верно?

— А ты что ж, мой враг?

— Это вы так считаете, думаете, что я хочу получить за вас семьсот песо. Думаете, что такой бедняк, как я, не может позволить себе не донести полиции…

— Ты бредишь.

— Вы, конечно, правы, — сказал он жалобным хитрым голосом.

— Лучше залезай.

Метис едва не падал, его приходилось поддерживать; он безнадежно свесился с мула, его рот оказался вровень со ртом священника и обдавал его смрадом.

— У бедняка нет выбора, отец, — сказал человек. — Теперь, если мне доведется разбогатеть хоть немного, я бы стал хорошим.

Внезапно без всякой связи священник подумал о «Детях Девы Марии», евших пирожные. Он засмеялся и сказал:

— Сомневаюсь. Были ли бы это добрые дела…

— Что вы сказали отец? Вы мне не доверяете, — продолжал бормотать метис, — потому что я беден, и потому что вы не доверяете… — И он навалился на луку седла, тяжело дыша и дрожа всем телом. Священник поддерживал его одной рукой, и они медленно шли в сторону Кармен. Что толку: теперь ему нельзя останавливаться там, было бы глупо даже показаться в селении, потому что, если об этом узнают, кто-нибудь лишится жизни — они возьмут заложника. Где-то далеко запел петух. Туман, ему по колено, поднимавшийся с болотистой земли, напомнил ему, как постепенно гаснет мерцающий свет свечей на деревянных подставках в пустой церкви. В котором часу петухи начинают петь? Вот что еще странно в теперешней жизни: куда-то делись часы — за целый год не услышишь их боя. Они исчезли вместе с церквами, и теперь только по медленным серым рассветам и торопливым ночам приходилось отсчитывать время.

Постепенно стала вырисовываться фигура метиса, склонившегося на луку; стали видны его желтые клыки, торчащие из разинутого рта; право, этот человек, думал священник, заслужил награду. Семьсот песо не такая уж большая сумма, но в той пыльной, заброшенной деревушке ему, пожалуй, хватит ее на целый год. Он снова хихикнул: ему всегда было трудно принимать всерьез превратности судьбы — и ведь, быть может, год спокойной жизни мог бы спасти душу этого человека. Любое жизненное положение надо только вывернуть наизнанку, и оттуда посыплется вся мелочь нелепых, противоречивых обстоятельств. Вот он поддался отчаянию, и от этого родилась человеческая душа и любовь — не лучшая, что и говорить, но все же любовь. Метис вдруг сказал:

— Это судьба. Мне гадалка как-то сказала… награда…

Он крепко держал метиса в седле и шагал рядом. Ноги кровоточили, но они скоро задубеют. Странная тишина спустилась на лес и вместе с туманом поднялась от земли. Ночью было полно всяких звуков, а сейчас все стихло. Точно во время перемирия, когда ружья с обеих сторон умолкают и кажется, будто вся земля прислушивается к тому, чего раньше никто не слышал, — к миру.

Метис сказал:

— Ведь вы все же священник, не так ли?

— Да.

Они словно вылезли каждый из своего окопа и сошлись брататься между колючей проволокой на ничейной земле. Он вспомнил рассказы о европейской войне — как на исходе ее солдаты, поддавшись порыву, бежали друг другу навстречу. «Неужто ты немец?» — спрашивали они, с изумлением глядя в такое же человеческое лицо. Или: «А ты англичанин?»

— Да, — повторил он, а мул все так же медленно плелся вперед. В прежние времена, когда он обучал детей, какой-нибудь мальчик с узкими индейскими глазами, бывало, спрашивал его: «А Бог на кого похож?» — и он отвечал — бездумно, сравнивая Бога с отцом и матерью, а иной раз, расширяя свой ответ, включая туда же братьев и сестер, чтобы вопрошающий представил себе все роды любви, все человеческие отношения, сомкнувшиеся в огромном, хоть и глубоко личном чувстве… Но в самой сердцевине его собственной веры было убеждение в тайне — ведь мы созданы по образу и подобию Божьему. Бог — это и отец, но Он же и полицейский, и преступник, и священник, и маньяк, и судья. Нечто, подобное Богу, покачивалось на виселице, и корчилось под выстрелами на тюремном дворе, и горбилось, как верблюд, в момент совокупления. Он сидел в исповедальне и выслушивал отчет о замысловатых, грязных ухищрениях, которые изобрело подобие Божие. И вот сейчас это Божие подобие тряслось на спине мула, прикусив желтыми зубами нижнюю губу, и Божие подобие совершило свое бунтарское деяние с Марией в хижине, где было полно крыс. Солдат на войне, наверно, утешает себя тем, что враждующая сторона творит не меньше зверств: человек не одинок в своем грехе. Он сказал:

— Теперь тебе лучше? Не знобит, а? В жар не бросает? — И заставил себя почти с нежностью погладить плечо подобию Божьему.

Человек молчал, покачиваясь с боку на бок на хребтине мула.

— Осталось не больше двух лиг, — подбадривая его, сказал священник. Надо бы решать, что ему делать. Он помнил Кармен лучше любого другого селения или городка в штате: пологий, заросший травой косогор ведет от реки к маленькому кладбищу на небольшом холмике — там похоронены его родители. Кладбищенская стена завалилась; два-три креста поломаны гонителями церкви; каменный ангел потерял одно крыло, а надгробия, оставшиеся нетронутыми, покосились под острым углом в высокой болотной траве. У статуи Матери Божией над могилой какого-то богатого, всеми забытого лесопромышленника нет ни ушей, ни рук, как у языческой Венеры. Непонятно! И откуда это яростное стремление разрушать — ведь до конца всего никогда не разрушишь. Если б Господь походил на жабу, можно было бы перевести всех жаб на земле, но когда Он подобен тебе, что толку уничтожать каменные изваяния — надо убить самого себя среди всех этих могил.