Александр Окунь - Камов и Каминка

Шац помолчал, а потом тихо сказал:

— Гоги давно ни во что не верит. У него не осталось никаких иллюзий. И и ни на что не надеется. Он — идеальный посредник.

Какое-то время все тихо сидели.

— Возвращаясь к нашей теме. Мы вас здесь подержим у себя до тех пор, пока Гоги не скажет, что вы можете покинуть катакомбы. Ну а пока будете здесь походите на уроки. Уверяю, вам будет захватывающе интересно и небесполезно. Занятия у нас все практические, кроме (по причинам, упомянутым ранее) пленэрного класса. Поэтому мы готовим группу, так сказать, теоретически, затем они самостоятельно проводят пленэр на практике недели две, а потоп возвращаются, и мы подводим итоги — обсуждение работ и так далее. Сегодня у нас заключительный день первого этапа, и завтра они должны были выйти на пленэр. — Шац снова замолчал. — Но, похоже, планы придется менять… Понимаете, Гоги сообщил, что все вокруг находится под наблюдением, появление студентов вряд ли останется незамеченным и может вызвать, — он смущенно закашлялся, — короче, это опасно. Опасно для них и опасно для академии. В общем, надо этот вопрос срочно решать. Так что вы меня уж извините за то, что не могу уделить вам достаточно времени.

После совещания, на котором присутствовали профессор Шац, Арефьев, Бенвенутю и наши герои, было решено выпустить их на закате, когда толпа начнет заполнять переулки в поисках подходящего для субботнего вечера места, и внимание сыскарей ослабнет после работы на улице я тяжелый хамсинный день. Их замаскируют под туристов: широкополые шляпы, темные очки, яркие рубашки, шорты — все это должно сбить с толку наблюдателей.

Друзья переоделись, но, поглядев на художника Каминку, художник Камов молча стянул с себя туристский камуфляж и потребовал вернуть ему вельветовые штаны, ватник, шапку и лыжи с одной лыжной палкой. Другая, как ему сообщили, осталась в кабинете Верховного куратора и позже была реквизирована полицией в качестве вещественного доказательства.

Профессор Шац, еще раньше попрощавшийся с гостями, убежал на урок.

— Ну что ж, до встречи, Apex? — сказал художник Камов.

— Попрыгайте еще там, — сказал Apex и прижал к своей груди обоих художников.

«Вот, — подумал художник Каминка, уткнувшись носом в ареховскую тельняшку, — когда-то прощались навсегда, а теперь…» — подумал и всхлипнул.

— Долгие проводы, лишние слезы, — сказал Apex и утер глаза. — Берегите себя.

Снова, как и сутки назад, они, спотыкаясь, шли вслед за качающимся светом фонаря. Наконец Бенвенутто остановился:

— Мы пришли.

— Спасибо, Бенвенутто, до свидания, — сдернув ушанку, сказал художник Камов.

— Большая честь, — пробормотал художник Каминка.

Заскрежетали замки, и полоска света отодвинула тяжелую, обитую железом дверь.

— Прощайте, друзья. — Бенвенутто поднял руку. Широкий рукав пополз к локтю, обнажив мускулистое запястье. — Удачи, и благослови вас Господь.

Дверь за ними захлопнулась, и художники Каминка и Камов ступили из прохлады подземелья во влажную, горячую вату хамсина. Художник Камов растерянно озирался, тяжело опираясь на лыжную палку. Покрасневшее лицо его покрылось крупными каплями пота.

— Куда идти-то?

Художник Каминка повел глазами по сторонам.

— Пойдем налево, — неуверенно сказал художник Каминка и, провожаемый настороженными глазами нескольких лежавших среди груд мусора худых длинноногих кошек, медленно двинулся по неровному потрескавшемуся асфальту.

Они шли наугад по пустым грязным переулкам, но вскоре навстречу им стали попадаться люди, улицы становились светлее, начали появляться витрины рыночных забегаловок и ресторанчиков, быстро заполнявшихся беззаботной веселой публикой. Никто не обращал на них никакого внимания, и не потому, что внешний вид друзей не мог его к ним привлечь, напротив, они выглядели словно два клоуна, сбежавшие с арены цирка. Низкорослый художник Каминка был одет в синие с бело-красными полосами, чуть ниже колена широкие бермуды и в ярко-зеленую тишотку с ядовито-желтой святящейся надписью «I love Israel» на груди. На его голове красовалась широкополая соломенная шляпа, на носу криво сидели солнечные зеркальные очки. Рядом с ним, тяжело опираясь на палку, с лыжами на плече, вышагивал долговязый художник Камов. Белое облачко ушанки кособоко притулилось на его голове, седая борода падала на потертый черный ватник. Однако так уж устроен этот населяющий Тель-Авив беззаботный, веселый народ, что для того, чтобы привлечь здесь к себе внимание, надобно быть либо красивой молодой женщиной, либо красивым молодым мужчиной, а все остальное никого не интересует, никого не касается, каждый волен одеваться и вести себя как ему вздумается, без опасения, что его поведение или внешний вид будут истолкованы не то что неправильно, а вообще хоть каким-нибудь образом.

Они двигались вместе с толпой, не ведая, куда несет их людской поток, и каждый был погружен в свои мысли. Рядом с рестораном «Минзар» художник Камов столкнулся с внезапно вышедшей из-за угла смуглой девушкой в белых шортах и черном топике.

— Миль пардон, барышня. — Он прижал лыжную палку к груди и, крае сознания отметив, какие они здесь красивые, вернулся к мучившим его мыслям о нарушении психики, проистекшем от сочетания непривычной жары с чрезмерным потреблением алкоголя, и ежели так, то что из этого следует и, опять же, что с этим делать. Ни он, ни бредший в неменьшей задумчивости художник Каминка не обратили внимания, что девушка в черном топике последовала ними с прижатым к уху телефоном.

На семнадцатом этаже «Кольбо Шалом», полулежа в кресле и положив ноги на стол, Николай Николаевич бездумно следил за тем, как закатное солнце собирает вокруг себя свиту золотистых облаков. Телефонный звонок вывел его в этого близкого к нирване состояния.

— Первый слушает… В какую сторону они двигаются? Простите, не расслышал, к морю? О’кей, продолжать слежку, держаться на расстоянии, на глаз не лезть и без моих указаний никаких действий не предпринимать. Докладывать в случае необходимости. И, Михаль, — молодец, спасибо.

Он сунул телефон в карман, встал, потянулся и, пробормотав: «Бедные бедные сукины дети», вышел из комнаты.

Солнце уже спустилось к морю, вытянулись тени, но горячий влажный воздух и не думал становиться прохладнее. Обливаясь потом, художник Каминка брел по улице рядом с художником Камовым, сам не зная, куда и зачем они идут. События последних полутора суток, низвергнувшие его с высоты любимца истеблишмента в преисподнюю и поставившие теперь в положение преследуемого отщепенца, затронули его меньше, чем этого можно было ожидать. То есть в сознании его присутствовали и страх и растерянность, но все это перекрывалось чувством глубочайшей горькой обиды, ощущением негаданно откуда вдруг нагрянувшей катастрофы.