Александр Окунь - Камов и Каминка

Темная синева неба, там, где в нее втыкались неровными зубьями сияющие разноцветными огнями многоэтажки, башни Азриэли и еще какие-то небоскребы, названия которых он не знал, была подкрашена голубыми и розовыми мазками.

Художник Каминка снял солнечные очки, протер залитые липким потом стекла и положил рядом. Он не представлял себе, куда ему идти, что теперь делать, но это совершенно не волновало его. В душе его ничего, кроме огромной усталости, не наблюдалось, и, может быть, поэтому бессмысленное сидение на пляжной скамейке представлялось ему оптимальным решением, самым естественным и желанным делом.

Из ресторанчика напротив доносились взрывы смеха, и чей-то высокий женский голос требовал, чтобы Йоси немедленно, вот прямо сейчас рассказал анекдот про собаку и кружку пива.

Художник Каминка попытался представить себе эту крикливую даму с писклявым голосом и решил, что ей порядком за тридцать, что у нее большая, колышущаяся в глубоком декольте грудь и джинсовая юбка, из-под которой видны тонкие загорелые бедра с выступающими над коленями морщинистыми валиками кожи.

Справа от киоска высокая пальма уносила в небо свое плетеное туловище с растрепанной метелкой острых ветвей на верхушке. Недалекий уличный фонарь отбрасывал от киоска и пальмы на голубоватый песок темную длинную тень. Проскочил мотоциклист с ящиком, на котором сзади было написано «Пицца Хат». У киоска на песке валялись пластиковые стаканы, сигаретные коробки, шевелило листами пятничное приложение к газете «Едиот ахронот».

«Все-таки какие скоты, — привычно подумал художник Каминка, — вот ведь урна рядом». В тени киоска обнималась пара. Рука мужчины, задрав короткую розовую юбку, обхватила левую, круглую, как апельсин, ягодицу невысокой стройной девушки. Она стояла на цыпочках, с закинутой назад головой, прижимаясь всем телом к своему спутнику. Мужчина что-то шепнул ей на ухо, она рассмеялась:

— Нет-нет, сперва поцелуй!

Он наклонился к ее губам.

— Еще, — оторвавшись, выдохнула девушка, — еще!

И уже сама впилась ему в рот, но тут же сильно оттолкнула его и, счастливо смеясь, бросилась бегом в сторону набережной.

— Ну берегись! — крикнул мужчина и помчался за ней.

Людской поток на набережной становился все плотнее.

За спиной художника Каминки тихо шелестело море.

«Интересно, сколько лет, двадцать с лишним, наверное, я не был на море… Какой же он вкусный, этот запах моря… Вот только ужасно жарко, совершенно дышать нечем…»

Какое-то странное, непривычное ощущение на ладони заставило художника Каминку открыть глаза. На его ладони лежала снежинка. Она лежала ровно посередине между двумя глубокими поперечными линиями, той, которая начиналась между большим и указательным пальцами, и той повыше, что, начавшись от мизинца, шла ей навстречу и в конце загибалась наверх к среднему. Не веря своим глазам, он правой рукой нашарил в кармане футляр с очками, достал, с трудом — непривычно было управляться с ними одной рукой — открыл и водрузил очки на нос. Действительно, снежинка! Маленькая, аккуратная шестиконечная снежинка, точь-в-точь такая, какие рисовали в детских книжках, на новогодних, рядом с дедом Морозом и Снегурочкой, открытках. Художник Каминка так внимательно разглядывал ее, что чуть было не упустил первый тихий, еле слышный звук. Сперва осторожно, стараясь быть незаметными, крадучись на цыпочках, появились скрипки, за ними вбежали гобой и кларнет, звякнул серебряный колокольчик, и вот все они — юркие скрипки, переростки-альты, степенные виолончели и даже неповоротливые контрабасы — блестящим ручейком, яркой извилистой змейкой весело побежали, заструились мимо столов, между креслами, по всем комнатам ласкового, теплого, радостного дома.

Художник Каминка робко поднял глаза: весь небосвод от края до края был усыпан легкими серебристыми звездочками. Поблескивая в свете сияющих теней тель-авивских небоскребов и уличных фонарей, снежинки медленно и торжественно спускались с черного, как театральный задник, бездонного летнего неба. Но тут зазвучала грациозная, учтивая, словно глубокий поклон, мелодия. Она была исполнена простого, бесхитростного очарования, которое бывает в случайной улыбке юной девушки и той легкой, еле заметной грусти, которая неизбежно присутствует во всем лучшем, что только может быть в жизни. Эта нежная мелодия откуда-то была ему знакома…

Вступили трубы, и под их маршевый призыв снежинки, закрутив лихую широкую спираль, взметнулись кверху, но тут ухнули контрабасы, и белый рой пугливо метнулся в сторону и рассыпался. Тысячи звездочек разбежались в разные стороны, однако тут же опомнились, собрались и кокетливо запрыгали задирая свои маленькие ножки на манер легкомысленных девушек из «Фоли-Бержер». Это было так забавно, что художник Каминка рассмеялся, тем более что он хорошо знал, что никаких ножек у снежинок нет и быть не может, но вот же, пляшут, он сам это видит, и он смеялся счастливым детским смехом, о своей способности к которому не подозревал даже. А тем временем широко разлилась волна арф, и из нее, словно из морской пены, поднялась торжественная строган тема. Скрипки несли ее все выше и выше. Грянули тромбоны, и небо взорвалось белым фейерверком, разлетевшимся во всю ширь небосвода. Художник Каминка ахнул от восторга, а когда вслед за хрустальными колокольчиками и тревожными вскриками скрипок из темным огнем вспыхивающих зигзагов виолончелей и светлых лучей флейт и валторн стал подниматься, строиться, тянуться вверх контрфорсами, арками, аркбутанами собор высоких детских голосов, художник Каминка почувствовал, что по щекам его течет не пот, а слезы. Они текли и текли, хотя музыка уже стала совсем другой. Арфы благородным жестом послали приглашение духовым, к духовым присоединились скрипки, скрипкам ответил гобой, а потом одним широким властным движением виолончели закрутили всех их в ритме самого прекрасного, самого пьянящего, самого летящего в мире танца. Не касаясь земли, кружились в черном небе снежинки. Художник Каминка плакал, и с этими слезами выливались, исчезали из его души горе, боль, страх, все то, что мучило его долгие, долгие годы…

Снежинки кружились, сплетались в замысловатые фигуры, разбегались в разные стороны, увертывались и тут же возвращались в объятия друг к другу. Всполох литавр, звонкая трель треугольника выхватили из темноты юную девушку, присевшую в низком реверансе, и юношу с левой рукой на бедре и правой, поднятой вверх. Художник Каминка услышал раскат аплодисментов и вспомнил, что эту девушку зовут Маша, а как же звали ее спутника, вот этого красавца, стоящего за ней, того самого, который спас ее от ужасной напасти, как же его звали?