Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Библейские уроки утешают меня в тоске по дальним странствиям, как и игра в «Географию». Красное море, Мертвое море, Галилейское море, Синайская пустыня, пустыня Негев, Иерихон, Иерусалим, Вифлеем, эти названия манят меня, как и цари, пастухи, пророки, ангелы, которые и делают эту святую землю святой. Несвято-святой, потому что войны и чудеса идут рука об руку. Каин убил Авеля, и с тех пор они убивают друг друга без устали. И Ирод велел убить всех младенцев, чтобы Иисус из Назарета не стал спасителем. А когда он все-таки стал им, его распяли на кресте.

Мои мысли блуждали. От бедуинов пустыни к бородатым книжникам, по Гефсиманскому саду. И как могло раздвинуться Красное море? И простер Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь и сделал море сушею, и расступились воды. И пошли сыны Израилевы среди моря по суше. А египтяне со всем войском утонули.

Бог всемогущ. Бог гневен. Бог справедлив. Бог желтый. Почему желтый? Я не знаю. Что-то во мне шепчет: Бог желтый.

Я стараюсь вообще его не представлять себе. Но это удается с трудом. Как с трудом удается не спрашивать, кто же создал Бога.

Что было до того? До начала? При слове «ничего» у меня темнеет в глазах. И я их закрываю.

Тут мое мышление отказывает.

Отказывает и язык. Мой спасательный круг, всегда выручавший в беде.

Однажды беда обретает имя. Смерть. Телеграмма из Орможа, от дяди Ганзека: Наша любимая Мария вчера скончалась.

Моя прабабушка, мужественная трубочистка, умерла.

Папа говорит: это рак легких. Сажа ее прикончила.

У меня снова темнеет в глазах, и слова, которые всегда так помогали, бросают меня в беде. Что-то давит и жжет, в горле, в груди, тело содрогается. И я плачу.

Больше никогда, рыдает что-то во мне. Ты больше никогда ее не увидишь.

Непостижимое и необратимое сплавляются в одно отрицание. Нет. Никогда. Ничего.

И никакого потом.

Когда господин С. две недели спустя задает нам сочинение на тему «Важное событие в моей жизни», меня прорывает. Я пишу о моей «первой смерти». Не о самой смерти моей прабабушки, не о похоронах, и то, и другое происходило без меня. Я описываю свои воспоминания о ней и чувства, которые во мне вызвала ее смерть. Я пишу об этом внезапном «больше никогда», упавшем гильотиной и расколовшем мир на до и после. Пишу о потрясении от собственного бессилия, так я пишу в первый раз. Что я не знаю, что-то во мне кружится и кружится, может быть, вокруг пустоты. Что мне грустно, когда я должна была бы злиться. Но злиться на кого?

Я написала восемь страниц. Наивысшая оценка шесть странным образом меня утешила.

Я не спрашиваю разрешения, просто беру книгу с полки. Достоевский, «Преступление и наказание». Полное собрание сочинений переехало вместе с нами, с Бальгристштрассе на Аккерманнштрассе. К счастью. Потому что этот русский притягивал меня давно. Классик, это я знаю. Но не для детей. Ну и что.

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к Кукушкину мосту.

Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.

Молодой человек – студент, его зовут Родион Раскольников и он задумал что-то из ряда вон выходящее. Летом, в самую жару, в бедном квартале Петербурга, между Сенным рынком и Екатерининским каналом. У домов здесь глубокие внутренние дворы-колодцы, а лестницы узкие и темные. До цели от ворот его дома Раскольникова отделяет ровно семьсот тридцать шагов. Путь ему знаком. Куда? К старой процентщице.

И вот уже все вибрирует от нервозности и горячечного возбуждения. Я забываю, что я в Цюрихе, в кровати, вместе с Раскольниковым я, дрожа, поднимаюсь по лестнице.

Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка.

Раскольников приносит в заклад часы своего отца, только затем, чтобы иметь возможность сюда вернуться. Внимательно рассматривает старуху и ее жилище. Как бы примериваясь. Настоящее дело впереди.

Настоящее дело – это убийство. Убийство не из алчности, а из высокомерия. Поскольку старуха «гадкая вошь», подлая кровопийца.

Однако пока происходят другие события: Раскольников знакомится с пьяницей Мармеладовым и его несчастной семьей, получает взволновавшее его письмо от матери и вспоминает, как когда-то на его глазах забили до смерти лошадь. Все это расстраивает его, он хочет отказаться от своей «проклятой мечты». Но мысль засела слишком глубоко.

На сто восьмой странице он доходит до преступления и опускает топор на череп старухи.

Потом еще раз и еще. Мертва. Где же богатства? Ключи не вкладываются в замки, и когда, наконец, они подходят, в комнате уже стоит сестра убитой, Лизавета. Испуганная и кроткая как жертвенный агнец. Топор опускается и на ее голову. Раскольников совершает, невольно, двойное убийство.

Чудом удается ему покинуть дом незамеченным. Он думает, что потерял рассудок.

Озноб, подозрительность, страх. Каждый стук – угроза. А если он себя выдаст? А если его выдаст какой-нибудь жалкий клочок одежды? Безумие сидит в сознании. И его тело, как сумасшедшее, свидетельствует против него.

Между тем как украденный кошелек исчезает под камнем.

Несколько недель в болезни, и страница перевернута. Раскольников получает деньги от матери. Ими он оплачивает долг квартирной хозяйке и покупает новую одежду. Но от мысли о бегстве он далек. Напротив, он ведет себя подозрительно. Затевает игру с собственным разоблачением. Тонкую, почти саркастическую запутанную игру, дерзкими выходками затягивая петлю на своей шее.

Тем временем происходит вот что: Раскольников случайно становится свидетелем того, как пьяница Мармеладов попадает под коляску и вскоре после этого умирает в своей квартире. Там он знакомится с дочерью Мармеладова от первого брака Соней, восемнадцати лет, которая пошла на панель, чтобы было чем кормить многочисленное семейство. Неприметная девушка с голубыми глазами и испуганным лицом, смешно разряженная. Но сама доброта. Раскольников ощущает в себе внезапный подъем «жизненных сил». И он знает, что он вернется. К этим несчастным.