Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Я глупый романтик, говорит Роландас, и в его отчаянии нет ни капли игры.

Мы спускаемся по крутым деревянным ступеням к пляжу. Белый песок, насколько хватает глаз. За ним – синяя лента моря. Kakaja krasota. Он кивает.

На пляже никого нет, за исключением не слишком юной дамы, которая загорает в купальном костюме. В наготе ее рук и ног есть беззаботность. Смущенно оглядываю себя: на мне черные чулки и черные брюки, массивная обувь, словно вчерашний дождь до сих пор не закончился.

Мы потеем. Вода перехлестывает через песок. Мы идем. Потеем. Проклинаем страстную любовь, которая лишает рассудка. Роландас признается, неудачи преследуют его давно. До киприотки была одна полька, а до нее – русская. А до нее… Ну да. И все утекло в песок.

А с мамой у тебя какие отношения? – как бы между прочим спрашиваю я. Он вздрагивает, как от удара.

Мама в прошлом актриса. Звонит чуть ли не по пять раз на дню. Развелась, потом снова вышла замуж, но живет неподалеку, почти рядом. Ну да, сложно все это. Я киваю.

Синева моря переходит в более светлое небо. Почти. Тончайший штрих – линия горизонта.

Мы шли долго. В какой-то момент повернули назад. Давай сочинять, сказала я. По ролям. – И о чем же? – О песке, который как страна.

Он сказал: Согласен. А роли будут такие: он из Восточной Европы, она из Западной Европы.

Договорились.

Он: Курши вообще-то давно вымерли.

Она: Расскажи мне, какие следы оставила здесь история.

Он: В 1939 году пришел Гитлер. Мемель отошел к Рейху. В 1944 году вошла Красная Армия, народ сослали в Сибирь.

Она: Опять эта лексика гибели.

Он: Литовское слово «nerija», коса, родственно английскому слову narrow.

Она: Да, да. Узкая полоска земли.

Он: Выглаженная, вычищенная, дюны защитные, дюны естественные, пространства, гребни, кромки. Следы смыты. Только этот свет. Птичий свет.

Она: Пришлось бы собирать развеянные ветром слова.

Он: Курши. Достоинство. Покой. Уют… Воздушная родина.

Она: Ничто не прочно.

Он: Каждый день протягиваю руку. И каждый день я делаю это по-другому. Я говорю: моя рука, это я. Я, в этот момент. А потом…

Она: А потом ты другой. Ну, разумеется, столько лет прожить в смирительной рубашке.

Он: Я живу в земноводной стране.

Она: Полной прозрачных окаменелостей.

Он: Колосья песколюбки как волосы на срамном месте.

Она: О! А песок?

Он: Бродячие дюны, зыбучие пески, рифленая желтая поверхность, курящаяся по краям. Птичьи следы, солеросы, песочные воронки. Песчаные впадины, сколько хватает глаз. И ветер. Никаких дорог. Ветер.

Она: Больше похоже на Ливию, чем на Литву.

Он: Невеста здесь просто утонет.

Она: Ну, тогда ладно. Выпьем за коллективную тоску!

Мы до чего-то досочинялись. Роландас иронично буркнул: космос как осмос! И мы замолчали. Сказано достаточно. В лесу уже лежали тени. В ветвях порхали птицы. Дорога была долгой. Мы пришли к Ниде с холма, завернув на лесное кладбище. По склонам холма щетинились покосившиеся деревянные кресты. Мох и песок здесь были вместе.

Куршские могилы, сказал Роландас.

Я кивнула.

(Роландас – особенный человек. В его заваленном книгами доме в Паланге нашел приют Йосиф Бродский, незадолго до того, как его принудили уехать из страны. Ленинградец Бродский отправился в Литовскую советскую республику, на эти песчаные берега вдалеке от политических баталий и вне времени. Здесь, в 1971 году он написал цикл «Литовский дивертисмент», в котором есть стихотворение «Паланга»:

Это могло случиться со мной везде: на какой-нибудь улочке в Старом городе Градо или в цюрихском трамвае. Вдруг мелькнул вопрос: а почему меня окружают именно эти люди? Вот этот рыжеволосый мужчина с зелеными как у кота глазами, в непомерно большой шляпе; вот эта сгорбленная пожилая дама, у которой дрожит подбородок, словно ее трясет озноб; вот эти девочки-близняшки, неотличимые ни в одежде, ни в мимике; вот этот пьяный, что размахивает большим пальцем, изогнутым как серп; эта монахиня, что смотрит внутрь себя как в вечность; эта блондинка в блузке с откровенным вырезом; этот красный от крика младенец; эти молчаливые супруги, которые разговаривают только со своей собачкой. К чему эти встречи, эти мимолетные связи, эта краткая общность судьбы?

Спрашиваю себя, удивляясь. К удивлению примешивается и ощущение чуждости, словно я сама и не вполне причастна к ситуации.

Уже на молу в Триесте, на набережной Барколы меня охватывало это чувство. Я бодро вышагивала рядом с матерью, пляжное полотенце в левой руке, пробковый пояс в правой, и с интересом смотрела на американских солдат. Было ли мне страшно? Едва ли. Но я точно смотрела на них. И наблюдала за собой.

Недоверие?

Скорее я понимала жизнь как некую игру, в которой есть свой порядок. Причем в себе я видела не только фигуру, одну из многих, то есть пассивную и подвластную высшей воле, но и воображаемого режиссера. Пассажиров трамвая я давно уже наделила судьбами, как героев романа. Я придавала им одну из возможных форм, оставляя себе свободу интерпретации. Так я вырывала их из рук случая или того, что за него принимала.

Мне было девять и я ездила на одиннадцатом трамвае на занятия по религии, в церковь св. Антония. Четыре остановки, достаточно для наблюдений самого разного толка. Вот воркует молодая парочка, там гримасничает мужчина с остановившимся взглядом. Рядом с ним женщина, с выступающим вперед мясистым подбородком, голова ее с торчащими в разные стороны пучками черных волос раскачивается. Чудаков в одиннадцатом трамвае много; они – из клиники нервных болезней «Бургхёльцли», ездят иногда группами, иногда поодиночке. Не похоже, что «выход в свет» доставляет им большую радость. Они таращатся перед собой, взгляд отсутствующий, испуганный. Я не смею смотреть на них долго. И каждый раз надеюсь, что этого вообще удастся избежать.

Мне было трудно сосредоточиться на библейских историях. Они отступали в монотонном чтении, а в моем сознании в это время вспыхивали, искажаясь, лица сумасшедших. Наваждение оставляло меня лишь в церкви. Из круглой апсиды на меня спокойно смотрел Сын Божий, в окружении апостолов и святых, подняв руку для благословения. Значит, мир в полном порядке. Со всеми сумасшедшими, что разгуливают вокруг.

Только эта тьма! Уроки религии заканчивались в шесть, зимой в это время уже было совсем темно. Дрожа от холода, я стояла на остановке трамвая и хотела домой, только домой, и никаких лиц, никаких историй.