Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Были и другие замерзшие пассажиры, но они меня не интересовали. Они ехали домой, как и я, головы втянуты в плечи. Они сопели и чихали. И распространяли усталость.

И вот пришла весна, и в Фомино воскресенье у меня первое Причастие. На мне белоснежное платье христовой невесты, в волосах белый венок, а на шее золотая цепочка с крестиком. Всю службу я держала свечку в руке и внимательно следила за тем, чтобы не капнуть воском на свое воздушное платье. Нас было двадцать или больше? Слева девочки, справа мальчики. Викарий все время давал указания и пел монотонным голосом. Мы вторили ему. И вот торжественный момент: священник кладет нам на языки тонкие как бумага облатки. «Тело Христово» безвкусно и быстро растворяется во рту, так что грозное предупреждение «не жевать!» совершенно излишне.

Не знаю, как я должна была себя чувствовать. Произошло что-то священное, но так быстро, что я этого не поняла. Долгие приготовления (включая и исповедь) хоть и настроили меня на должный лад, на предвкушение чего-то светлого и радостного, но само событие как-то странно скомкалось. Едва начавшись, оно уже прошло, как слишком быстро прокрученный фильм.

К осознанию я пришла потом. Дома, в моем теперь уже ненужном платье, с обгоревшей свечкой в руках. Мама фотографировала меня, я улыбалась, но в душе у меня была печаль. Как будто счастье заглянуло ко мне и тут же ушло.

Что это было? Эта близость блаженства и отрезвления, небесного ликования и смертной тоски? Не обманули ли меня мои ожидания? Или рай всегда находится где-то в другом месте?

Я не хотела этого знать. Хотела только надеяться, радоваться, восхищаться, неистово, как неразумное дитя.

В этом смысле я оказалась неисправима.

О первом Причастии напоминали огарок пасхальной свечи и четки, которые я иногда по вечерам пропускала между пальцами. Маленькие бусины поначалу казались холодными, а потом вдруг теплели. Я читала «Радуйся, Мария, благодати полная» один раз, как нас учил викарий, потом второй. Это успокаивало. Молитва – это искупление, говорилось нам на уроках. Искупление чего? Моих грехов.

Я знала Десять заповедей. Я выучила, что такое вина. Но чувства мои знать это не хотели. Участвуя лишь против воли. При слове блуд я испытывала отвращение, но не в те ночи, когда я под одеялом занималась рукоблудием. Пока отец не застал меня однажды вспотевшей, разгоряченной и не погрозил мне пальцем. Я сжалась. И тогда пришел стыд. А потом и чувство вины. Наслаждение стало чем-то запретным. Но и наоборот: к запретному прилепилось что-то от наслаждения. Хорошенькое переплетение. Игра с огнем и угрызениями совести.

Я научилась скрытности. Постигала ее основательно, до непостижимости. Только в темной исповедальне выдавала я крупицы утаенного. Произносила фразы, словно это не я, а кто-то другой, шепотом, перед спасительной решеткой. И читала в конце концов десять раз «Отче наш» и пять раз «Радуйся, Мария». Это было самопознание. Но раскаяние?

Меня успокаивало, что Всемогущий там, наверху, все знал, перед ним мне не нужно было притворяться. И его грозящего пальца я не боялась. Лишь воля его была загадкой.

Что делали эти сумасшедшие в трамвае? Что я делала с сумасшедшими в том трамвае? Почему нам пришлось уезжать из Триеста, от моря? Почему на меня как дикие звери набрасывались мигрени? И почему от щекотки мой клитор напоминал о себе?

Папа говорит: Мы не можем тут оставаться. Мы переезжаем.

Куда?

В Цюрихберг. В квартиру, которую мы будем обставлять сами. Значит, прощай, черный книжный шкаф с книгами Линь Ютаня и Достоевского.

А книги, их мы возьмем?

Папа кивает. И все-таки я беру том Линь Ютаня, чтобы потом мне не в чем было себя упрекнуть.

Конфуций знал, что его ученики недовольны были в своем сердце, и позвал он к себе Цзело и спросил его: «Старики сказали: ни тигры, ни носороги не рыщут по пустыне! Ты не веришь, что мое учение ложно? И почему я ко всему этому пришел?». На это Цзело ответил: «Может, ты не так добродетелен и недостаточно велик и поэтому мы бессильны звоевать доверие людей».

Конфуций, читаю я дальше, посоветовался со всеми, и вышел под дождь.

Конфуций пел под дождем, а кто может противостоять волшебной силе человека, который поет под дождем? И пошел он со своими учениками через пустыню, и пришел к концу своих мыслей и не знал, что делать ему дальше, и были они только шайкой бродяг и нищих, «ни тигром, ни носорогом», ни рыбой, ни мясом, ни даже доброй копченой селедкой. И все-таки радовался он и не таил в душе гнева.

Я читаю стоя, долго, чтобы успокоиться. Слишком много мыслей проносится сейчас в моей голове. О том, что близится прощание: с Верни, с Урсели, Майели, Фронели, с фрау Хомбергер, учительницей, с речкой Веренбах и качелями. Не будет теперь никаких индейских палаток, ни ущелий, ни леса Бургхёльцли. А что будет? Новое и манит и пугает одновременно.

Оглядываю свои пожитки. Я хочу упаковать их сама, чтобы ничего не потерялось. В первую очередь тетрадки, куда я записываю свои истории. Есть вещи, которые я тщательно берегу. Где будет их место? В моей собственной комнате? Но нет, этого не будет, опять нет. Мне придется делиться и там, на новом месте.

Новый адрес звучит так: Акерманнштрассе, 6. Небольшой многоквартирный дом, один из четырех одинаковых, что уступами окаймляют поднимающуюся вверх улицу. Цвета хаки, между домами зеленые газоны. Напротив – виллы с пышными садами. Кто-то говорит, хороший район.

Улица не сквозная, вливается в площадь с кругом для разворота. От нее отходит пешеходная дорожка к католической церкви Св. Мартина, она без колокольни, поэтому выглядит невзрачно. Рядом большое здание метеорологической службы, все сплошь в антеннах и измерительных приборах, кузница погоды.

Здесь, значит. Четыре комнаты с балконом, третий этаж. На квартире этажом ниже табличка: Курцмайер. Немцы, как выяснилось. Он уже пенсионного возраста, она – существенно моложе. Детей нет. Это значит, мы должны вести себя тихо.

В доме № 6 из детей только мы с братом. Дальше, в восьмом доме, живут трое Риклинов. С ними мы лазаем по грушевому дереву. На стороне вилл, в доме № 5, есть Рут, Вера, Рони и Алекс. К Вере я быстро привязываюсь. Вера, с которой я катаюсь по площади на роликах, а после школы с азартом играю в монополию.

Наша мебель фирмы «Хотц», ореховое дерево, диван и стулья со скромной обивкой. Пианино отлично вписывается в интерьер. И на стене для книг много места, очень много. Можно сказать, что мы устроились роскошно. Впервые за все время повеяло осед лостью.

У меня теперь не только кровать, но и письменный стол и прелестный маленький комодик. На комоде я раскладываю ракушки и камешки из моей градовской коллекции. Кукла Сари уютно прислонилась к изголовью кровати. Любимые книги стопкой лежат на тумбочке, в которой целых три ящика для моих маленьких тайн.