Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Море для купания, даже без гребешков. Кротость лагуны, с мелкой рябью. Атлантика, поглотившая «Андреа Дориа», вела себя по-другому.

Ночью море свое присутствие обозначало лишь запахом. Шума его я не слышала. А голоса в переулках отзывались эхом, смех звучал как всхлипы.

Волшебство жалюзи, и здесь в Градо тоже, в выложенной плиткой комнате пансиона. Во время сиесты, в особенно жаркие дни. В «собачьи дни», в самые жаркие дни лета, в пляжном отдыхе наступал перерыв, ходить на пляж было запрещено, категорически. Часто я ускользала в раннехристианский собор, с мраморными колоннами и мозаичным полом, торжественный, прохладный и почти безлюдный. Записную книжку я брала с собой. Servus XPI Laurentius Diaconus votum solvit. Над этим, в круге, два белых голубя. И повсюду орнаменты, волны, ромбы и цветы. И буквы, буквы без конца. Пахло плесенью и ладаном. Я окропляла себя святой водой, меня касалась прохлада. Сквозняком из длинного нефа она тянулась по полу, обволакивала меня. Находиться здесь было хорошо. Было хорошо быть одной. Я осторожно ходила по квадратам надписей, по птицам и растениям, устремив взгляд в пол, как если бы искала в песке ракушки. Читай мир, говорили мои ноги, говорили мои глаза. Ощупью ходила я по собору, вопрошая. Я почти ничего не понимала, но очень хотела бы знать, о чем рассказывают надписи. И что-то во мне знало это. Есть низ и есть верх. Я думала: небо, Бог, даль. Я чувствовала себя свободной.

П.: Речь идет о пустоте?

Может быть.

П.: Об одиночестве?

Может быть.

П.: О поиске?

Может быть.

П.: Об аскезе?

Может быть.

П.: Об абсолюте?

Может быть.

П.: О святости?

Может быть.

П.: «Пустыня это распыленное божественное зеркало».

Кто это сказал?

П.: Эдмон Жабес. А Камю сказал: «Невинности нужны песок и камни. А человек разучился жить среди них».

Бывают и пустыни городов, ну да ладно.

П.: Пустыня как топос или как приключение?

Как состояние.

П.: И Синай, Гоби, Такла-Макан и прочее?

Синай мне знаком.

П.: И как?

Неописуемо. Это было путешествие вглубь себя.

П.: Иными словами, после него ты два года кашляла как сумасшедшая.

Хронический бронхит от пустынного песка, от сухости и холодных ночей.

П.: Значит, все-таки приключение.

И это тоже.

П.: Может быть, в Градо все началось?

Пути всегда вокруг.

П.: От сказочных калифов через апокрифы к…

Просто песок – как страна.

На севере я снова его нашла, спустя десятки лет. В сосновых лесах Бранденбурга. В парках Берлина и не только в парках. Песок проступает здесь повсюду, между гранитными тротуарными плитами, кустами. И на каждой строительной площадке песчаные котлованы и горы песка. Город построен на песке. Этот факт может объяснить его нестабильность. Или страсть укреплять. Тщеславное желание вырвать у неверной почвы величие метрополии. Запах поражения висит в воздухе. И поскрипывает под подошвами. Я стряхиваю свой ковер кочевника, и на двор сыпется мелкий песочный дождь.

Линиенштрассе, Митте. По дороге мне в голову приходит мысль, что все здесь напоминает временное пристанище. Реконструкцию реконструкции, как будто песок попал в механизм. Хорошо, пусть не все идет гладко. Хорошо, пусть видны изломы, старые раны. По краю тротуара из песка растут сорняки. Там и тут образуют небольшие скопления с желтыми цветками. Очень естественно. И никакая это не запущенность. Улыбки цветов перед унылыми блочными домами. Они буйно разрастаются по краю котлована, выкопанного и брошенного. Песчаного, огражденного забором. И котлованам нужен покой, но этот на покое слишком давно. Теперь на его краю стоит маленький сруб, из светлых, только что обтесанных ароматных бревен. На заборе висит объявление, что здесь проходят театральные представления для детей. Тогда-то, тогда-то и тогда-то. И в заборе уже есть дверь и тропинка, которая ведет к избушке. Вот так будет использоваться terrain vague , пустая земля.

Пустые земли в бывшей восточной части города процветают. За зданием «Тахелес», между глухими торцевыми стенами, изрисованными граффити, биотопы пустырей. Я смотрю сквозь забор, усеянный объявлениями. Взгляд скользит от куч с землей и песком к блистающему золотом куполу синагоги позади, на Ораниенбургегштрассе. Здесь пустырь с буйными зарослями сорняков, там – цветной ряд домов, и над всем этим небо и золото.

Наконец, дошла туда и ногами. Позади синагоги квадратный двор, посреди которого растет каштан. Прямой, с жухлыми листьями, в круге песка. Здесь кружком стоят забавные металлические стулья. Из-за удлиненных спинок они кажутся тронами для странных гостей. Но я ни разу не видела, чтобы на них кто-нибудь сидел. Места остаются пустыми, пока хмурый дождь вершит свое дело. И ночь зияет над этой безмолвной группой.

Идти, идти, по камню и песку, вдоль Шпрее или Стены, где еще сохранились ее остатки. И вдруг поверхность разрывается, там было что-то, но что…

И вдоль всей Аккерштрассе (где нет ни акра пашни), к раненной Коппенплатц (где бронзовый стол напоминает о Нелли Закс и преследовании евреев), и направо, на Линиенштрассе, к литовской фотогалерее. Дюны Куршской косы отбрасывают острые тени, как в Сахаре. Они вздымаются светло-бежевыми волнами и вертикально опадают вниз. Пейзаж первого дня творения. И отпущенный на свободу ветер.

Был по-летнему теплый апрельский день, когда я вместе с Роландасом ступила на дюны позади Ниды. Рыбацкая деревушка пестрела на солнце, залив излучал синеву. Вокруг песок, мельчайший песок, из которого торчат маленькие кустики. Мы идем по тропинке, которая разветвляется, потом еще раз. Во все стороны идут следы. Роландас показал наверх и тяжелыми шагами пошел вперед. Куртки и свитера мы сняли, и надели солнечные очки. Жарко. И с высоты гребня – пустынный пейзаж, прежде всего, на западе. Природоохранная зона, ходить запрещено. А за ней, сказал Роландас, русская граница. Если ехать все время прямо, попадешь в Калининград.

Слово «граница» не подходило к этому первобытному ландшафту. Ни птицам, ни ветру до нее дела нет.

В самом узком месте Куршская коса всего несколько сотен метров шириной. Песок, сосны. С одной стороны – залив, с другой – открытое море. После дюн мы повернули к морю. Дорога долго тянулась по лесу, между высоких сосен и грациозных березок. Роландас рассказывал о своей трудной любви к одной литовке, которая – выйдя замуж за грека – жила на Кипре. Он называл ее киприоткой. Хорошенькая, как картинка, и стерва. Когда была здесь, хотела остаться, вернулась к мужу, и не может уехать. Брак трещит по швам, дочери разрываются. Старшая на стороне отца, младшая – на стороне матери. Что делать? Роландас вопросительно смотрит на меня. Он в своем доме, забитом книгами доотказа, выделил место для нее с младшей дочерью, устроил детскую комнату с игрушками, мягкими зверушками и т. д. Десятки раз киприотка заверяла его, что переедет к нему, что с греческим мачо покончено, но каждый раз что-то ей мешает. Все отменяется, сроки переносятся.