Чарльз Сноу - Коридоры власти

Все утро из разных источников я слышал, что Роджеровы сторонники обращались к премьеру — хотели, чтобы он принял Роджера. Роджер пока не подал в отставку. Еще говорили, Роджер решил отступиться. В отставку он не уйдет. Заявит, что неоправданно выпятил один аспект законопроекта в ущерб остальным. Был не прав; теперь готов к компромиссу. Согласен осуществлять политику компромиссов; в качестве альтернативы удовольствуется более скромной должностью.

Со мной Роджер пока не связался. Вероятно, в моменты, когда худшее уже свершилось, Роджера, как и всех нас, не оставляет ощущение досягаемости желаемого; вероятно, и его восприятие не поспевает за событиями. Я, например, слоняясь после измены Шейлы по парку, ловил себя на счастливой улыбке — будто иду к Шейле, будто она ждет с замиранием сердца; такая же улыбка характерна для перенесшего неудачную операцию — ему все кажется, это еще наркоз, вот очнется он, и все будет хорошо.

Роджер, думал я, не избавился, никогда не избавится от искушений, как всякий, кто отведал власти — не важно, мелкой или серьезной. Он будет цепляться до конца — и даже после. Если бы он вышел из игры сейчас — незапятнанный, несломленный, — он бы собой гордился. Но нет: Роджер слишком поднаторел в политике, ему известно — выйти из игры можно только раз и навсегда, без вариантов. Гадко являться с повинной, когда повинен только в дальновидности; унизительно просить местечка в захудалом министерстве и несколько лет просиживать там кресло, но это, пожалуй, единственный путь к победе. Вот только не отличаются ли дальновидностью и враги, не разгадают ли они его намерения? Наверняка Роджер много бы дал, чтобы послушать разговоры о себе. Стороннему наблюдателю виднее, каковы его шансы и есть ли они вообще. Быть может, премьер уже разглядел потенциальную опасность, и подстрахуется — избавится от Роджера. Некоторых это огорчит, но они значения не имеют. Если же ему дадут второй шанс, то не из сочувствия и не из уважения. На поддержку рассчитывать нечего. Если ему позволят остаться в политике, то лишь потому, что он пока не пустое место. Сейчас, наверно, как раз прикидывают, сколько влияния за ним сохранилось. В каком виде он менее опасен: устраненный или оставленный?

Днем я пошел на внутриведомственное совещание под председательством Роуза. Мы с Роузом не пересекались со вчерашнего вечера; теперь он едва не утопил меня в любезностях, будто наше бесценнейшее общение было прервано на несколько месяцев. Никто бы не догадался, что накануне мы несколько часов провели буквально бок о бок, одинаково взвинченные. Манера Роуза вести совещания за время нашего сотрудничества не претерпела ни малейших изменений: как и двадцать лет назад, когда я только попал под его начало, Роуз был точен до педантичности и учтив до оскомины. Через год ему исполнится шестьдесят, он в последний раз сядет в председательское кресло. Педантичность и учтивость пребудут с ним до конца. В тот день мы обсуждали текущие вопросы — Роджер Роджером, а дела не ждут.

Не успел я вернуться в кабинет, постучалась моя секретарша.

— К вам пришла одна леди.

Хильда будто извинялась и в то же время явно любопытствовала.

Я спросил, что за леди.

— Она назвалась миссис Смит.

Вчера вечером я все рассказал Эллен. Она только тяжело дышала в телефонную трубку. Прежде чем раздались короткие гудки, я услышал всхлип.

Она вошла и села напротив. Глаза были красны от полопавшихся сосудиков, иссушены бодрствованием. Она держалась — но лучше бы расплакалась. На меня уже смотрели такими глазами; наваждение не отпускало достаточно долго, я даже прослушал первые фразы Эллен — все силился вспомнить. Наконец это удалось: так смотрела моя мать, когда получила сокрушительный удар по гордости — узнала, что мой отец обанкротился.

— Что он намерен делать? — спросила Эллен.

Я покачал головой:

— Мне он ничего не говорил.

— Я с ним даже не виделась.

Она молила о сочувствии, но, предложи я таковое, — отвергла бы его.

Как мог сухо я произнес:

— Сожалею, но такова ситуация.

— Мне нельзя видеть его, пока он не примет решение. Вы ведь понимаете?

— Полагаю, что да.

— Мне нельзя на него влиять. Даже пытаться.

Она вдруг коротко, с горькой иронией рассмеялась:

— Как вы думаете, я могла бы повлиять?

Я столько раз наблюдал, как она переносит трудности. Тяжелее, чем нынче, ей еще не бывало. Вдруг — именно на этой ее фразе — я почувствовал, какова она с Роджером. О, никто бы не сравнился с Эллен по части утешения, никто бы эффективнее не вдохновил на подвиг. Увы: ей не выпало шанса ни утешить, ни вдохновить.

— Что же вы молчите? — взмолилась Эллен. — Как лучше для Роджера?

— В каком смысле?

— Вы же знаете в каком.

Нетерпеливо, поспешно она стала объяснять. Будто мои утренние мысли прочла, честное слово. До встречи с Роджером Эллен ничего не понимала в политике. Теперь интуиция, информированность и чувство к Роджеру давали ей возможность просчитывать ходы, соблазны, возможности — и невозможности. В целом она разделяла мои соображения — с той разницей, что была уверена: если Роджер решит уступить, его простят и примут обратно в игру.

— Как для него лучше?

— Пожалуй, я не сказал бы вам, даже если бы знал. Но я не знаю.

— Вы ведь другом его считаетесь! — вспылила Эллен.

— К счастью, — я счел, что теперь сарказм не повредит, — я действительно не знаю, как для Роджера лучше.

— Но вам кажется, что знаете…

— Если абстрагироваться от вашего присутствия в его жизни, тогда, возможно — заметьте, возможно, а не непременно, — с его стороны было бы разумнее остаться. По крайней мере попробовать.

— Почему?

— Потому что если его политической карьере придет конец, Роджеру будет казаться, что он зря живет на свете. Вы так не считаете?

— Но ведь ему тогда придется пресмыкаться перед ними! Это же унизительно! — Эллен вспыхнула. Она ненавидела «их» со всем жаром своей натуры.

— Ну, не без того.

— А вы знаете, какой Роджер гордый?

Я взглянул на нее.

— Разве он до сих пор не свыкся со своей гордостью?

— Разве с гордостью можно свыкнуться? По-вашему, я — свыклась?

Эллен говорила свободно, ей надоело самопожертвование, ей давно претили правила приличия. Лицо стало таким, каким, наверно, до сих пор его знал только Роджер.

— Нет, — ответил я, — вы не свыклись.

— Если Роджер забудет про эти перспективы и уйдет ко мне — простит ли он меня когда-нибудь?

Новый страх, отметил я, отличный от того, в котором Эллен призналась при первой нашей серьезной встрече; отличный, но имеющий те же корни. Раньше она боялась, что, если Роджер проиграет, он ее обвинит в проигрыше и не захочет больше видеть. Теперь этот страх прошел. Эллен знала: при любом раскладе она будет необходима Роджеру. А все же сомнения, остаточные, но от этого не менее жестокие, мучили ее.